Как мы увидели из предыдущих глав, биоразнообразие планеты находится в серьезной опасности в силу множества причин, как то: разрушение местообитаний; производство загрязняющих веществ и пестицидов промышленно развитыми странами; демографический взрыв в странах с крайне низким уровнем жизни; интродукция чужеродных видов растений и животных; кислотные дожди, связанные со сжиганием углеводородного топлива; прямая эксплуатация отдельных биологических видов и множество других процессов. Причины пагубного воздействия людей на биосферу различаются в зависимости от культуры, экономического уклада и социального статуса действующих лиц. В этой главе мы исследуем некоторые из таких причин, сосредоточив внимание на экономических и политических аспектах принятия решений в природоохранной деятельности.

Для сохранения биоразнообразия необходимо, чтобы люди изменили многие привычные способы взаимодействия с биосферой (см. главы 16 и 19) и, кроме того, обратили бы внимание на многочисленные причины, заставляющие их действовать так, а не иначе. Более того, такое решение об изменении должно быть общим, коллективным, ибо, действуя обособленно, люди не смогут сохранить все богатство биоразнообразия для своих потомков. При наличии огромного множества способов и причин, приводящих к потере биоразнообразия, выявление общих оснований для разработки и достижения коллективных соглашений становится главной трудностью.

Обсуждать и вырабатывать договоренности о менее разрушительных способах взаимодействия человека с биосферой оказывается непросто по двум причинам. Во-первых, эти проблемы затрагивают множество различных действующих лиц, находящихся в различных ситуациях, действующих по-разному в силу различных причин. Эти различия существенно затрудняют поиск общей основы для достижения соглашений о менее разрушительных способах взаимодействия. Во-вторых, для облегчения анализа и коммуникации люди так или иначе упрощают комплексную проблему потери биоразнообразия. Одни полагают, что она порождается ростом населения, другие – общественным устройством, некоторые видят причину в нашей приверженности материальным ценностям, а некоторые – в выборе определенных технологий. Каждое из объяснений отчасти верно, но достичь согласия по всей совокупности проблем не удается, потому что каждая из сторон настаивает, что именно ее ограниченное видение ситуации лучше других. В каждой узкой, упрощенной модели ответственность за сложившуюся ситуацию возлагается на свою, отличную от других, причину, и предлагается обособленное простое решение, апеллирующее к отдельным заинтересованным группам. На самом же деле, ответственность во многом является опосредованной и широко распределенной, соответственно и решения должны быть комплексными и многоуровневыми. Но до сих пор политика, направленная на снижение потери биоразнообразия, исходит преимущественно их тех кругов, которые видят лишь один путь – некоторое сочетание простого осуждения с новыми предписаниями, в итоге превращающимися в самоцель.

Поскольку усилия по выработке консенсуса в сфере управленческих решений становятся основной частью природоохранного планирования, необходимо разрешить фундаментальное противоречие в поведении людей. Когда дело касается средств к существованию, люди склонны принимать решения, направленные на максимальное удовлетворение своих интересов в кратчайшие сроки. Однако те же люди могут придавать большое значение прямо противоположным ценностям – экоцентризму и равенству прав поколений – если речь идет об отвлеченных вещах. Помощь людям и общественным институтам в продвижении от предвзятых и сиюминутных решений к решениям всесторонним, устойчивым и долгосрочным – не входит в задачи экономической науки; тем не менее, ряд разнообразных экономических взглядов может существенно прояснить проблему.

Для того чтобы достичь общего (а не узко-группового) понимания, как нам сохранить биоразнообразие, необходимо выйти за рамки споров о простых трактовках и решениях. Для этого тем, кто занимается охраной биоразнообразия, необходимо поближе познакомиться с множеством предлагаемых простых моделей и попытаться осознать взаимосвязи между ними. В этом и заключается цель данной главы. Дело не в том, правильны или ошибочны эти модели сами по себе; они всего лишь чересчур просты. Как это ни удивительно, и убеждения сторонников охраны окружающей среды, и взгляды тех, кто ратует за увеличение материального потребления, уходят корнями в историю экономической мысли. И хотя экологи подвергают критике нынешний курс экономического развития, их восприятие процессов потери биоразнообразия направляется традиционной экономической аргументацией. Даже экологическая этика строит свои рассуждения в контексте (соглашаясь или противопоставляя) идей занимающих экономических философов на протяжении последних двухсот лет.

Экономическая теория возникла из философии морали чуть более двухсот лет назад, в эпоху великих социальных перемен и веры в силу науки (Canterbury 1987; Nelson 1991). Развитие торговли и успехи наук принесли новые возможности для улучшения личного благосостояния и взрастили большие надежды на изобильное будущее, при этом были поставлены под сомнение привычные моральные нормы, подразумевавшие уважение индивидуумом высших общественных целей. Во второй половине восемнадцатого века, как и сегодня, в конце двадцатого, люди были обеспокоены тем, что погоня за личной экономической выгодой может причинить вред обществу в целом. Экономисты же в те времена, так же, как и теперь, утверждали, что рыночные отношения как бы "невидимой рукой" направляют индивидуальное поведение ко всеобщему благу.

Тем не менее, между нашими эпохами есть существенное отличие. Исторически считалось, что материальное благополучие является вознаграждением за добродетельное поведение, но, начиная с эпохи Возрождения, все чаще выдвигалась идея, что материальная обеспеченность создает необходимые условия для нравственного развития. Нужда порождает алчность и даже войны; нужда заставляет людей работать столько, что у них не остается времени для размышлений о Священном Писании и праведной жизни. Короче говоря, материальный прогресс необходим, чтобы создать условия для прогресса морального. Итак, двести лет назад погоню за материальными ценностями оправдывали тем, что, удовлетворив основные потребности в пище, одежде и жилье, люди получили бы время и возможность заниматься улучшением личной морали и общественных нравов. В наши дни прежняя обеспокоенность нравственным и социальным прогрессом в основном забыта, в то время как личный практицизм превратился для многих людей в самоцель.

Два века назад, как и теперь, технологические оптимисты были убеждены, что со временем потребность в предметах первой необходимости будет удовлетворена, благодаря успехам человеческого познания, которые приведут к овладению основными законами природы. Предполагалось, что таких законов сравнительно немного, и овладение ими сделает излишней нашу зависимость от путей эволюции природы и места человека в ней. Для тех, кто озабочен только материальным благополучием, предвкушение такого господства означало, что людям не придется задумываться о долгосрочных нуждах или о том, как их деятельность может повлиять на будущее (Simon 1981). Последние двести лет ученые просто-таки навязывали идею окончательного покорения природы, находя в ней оправдание своим исследованиям. Вера в то, что прогресс науки неизбежно приведет к господству над природой и к материальному изобилию, по-прежнему широко распространена. Зачастую даже учеными она привлекается для обоснования дальнейшего роста населения, продолжения технологических изменений и экономического развития в их исторически сложившемся, биологически разрушительном, русле.

Экономическая мысль формировалась в контексте этих господствующих моральных, материальных и научных представлений; так она продолжит развиваться и впредь. Однако действительность не всегда соответствует ожиданиям; социальные и экологические проблемы, связанные с экономическим развитием, ослабили господствовавшие ранее убеждения и сделали возможными иные интерпретации. Так, сегодня ученые, в большинстве своем, стали скромнее. Многие – и, в особенности, биологи охраны природы – утверждают, что нужно нацелить лучшие научные умы и, тем более, образовательные усилия на то, чтобы научиться сотрудничать с природой (Ehrenfeld 1981; Meffe 1992). Подобно этому, и экологическая этика бросает вызов бессодержательности личного материального успеха ради успеха, и экономическая мысль теперь также развивается в этом новом контексте.

Адам Смит (1723 – 1790), общепризнанный основатель современной экономической науки, был моралистом (профессором нравственной философии). Хотя к концу XVIII века экономика приобрела научный лоск и получила промышленное применение, этические вопросы всегда были встроены в ее теорию. И ключевой вопрос заключается в том, может ли стремление к личному богатству служить интересам общества в целом. Смит, в традициях ведущих либеральных социальных философов, таких как Гоббс и Локк, утверждал, что общество – это всего лишь сумма индивидуумов. И если два человека, полностью осведомленных о последствиях своих действий, решают осуществить обмен, то это потому, что такой обмен сделает каждого из них богаче. Обращаясь к иудео-христианскому образу Бога, Смит предложил метафору "невидимой руки", утверждая, что рыночные отношения побуждают людей действовать в общих интересах, как если бы их вела некая высшая сила.

Обратившийся к проблемам экономики преподобный Томас Р. Мальтус (1766 – 1834) объяснял повсеместное распространение войн и болезней скорее мирскими, материальными причинами, нежели волей Господа. Он утверждал, что население планеты способно расти экспоненциально до тех пор, пока в наличии достаточно продовольствия и других жизненно необходимых ресурсов (Malthus 1963). Далее он выдвинул предположение, что человечество может увеличивать свои продовольственные запасы только в арифметической прогрессии, внедряя новые технологии и заселяя новые места обитания. Если популяция может расти геометрически, а увеличение продовольствия ограничено арифметическим ростом, популяция должна периодически исчерпывать продовольственные ресурсы. В такие времена, утверждал Мальтус, люди опустошают землю, воюют за продовольствие, и становятся жертвами голода и болезней. Соответственно, численность населения падает до некоторого стационарного уровня, с которого процесс повторяется вновь (Рис. 15.1). Эта простая модель широко использовалась биологами; и Дарвин, и Уоллес признавали, что мальтусовская модель стала для них ключом к разработке теории естественного отбора.

Модель Мальтуса привлекательна своей простотой, но последующее развитие демографии в целом не свидетельствует в ее пользу. Все же время от времени, в отдельных местах теория Мальтуса находила подтверждение, и возможно история еще продемонстрирует ее правильность в мировом масштабе. Мало кто сомневается, что в конечном счете численность населения должна быть стабилизирована для того, чтобы поддерживать благосостояние людей на приемлемом уровне (но см.: Simon, 1981). Экспансия в дотоле необжитые или малонаселенные регионы; интенсивность, с какой добываются ресурсы; необходимость наращивать производство продуктов питания с помощью современных агрохимических, монокультурных технологий, столь губительно сказывающихся на биоразнообразии – все это, в конечном счете, вызвано ростом населения. Продолжение стремительного роста населения в беднейших странах создает угрозу, что они останутся бедными и впредь.

Считаем ли мы, что демографическая история согласуется с моделью Мальтуса, или нет, но эта модель стала частью общественного сознания. Трудно представить рассмотрение, а тем более обсуждение проблем роста населения и его влияния на биоразнообразие, в котором идеи Мальтуса не стали бы центром дискуссии. Своим успехом модель Мальтуса обязана своей простоте. Однако динамика роста населения и характер зависимости человечества от окружающей среды гораздо сложнее, чем мальтусовская модель. Таким образом, хотя Мальтус и снабдил нас действенной моделью, упрощенность этой модели ограничивает ее пригодность для выработки политических решений, за исключением очевидного соображения, что лучше бы население было поменьше.

Давид Рикардо (1772 – 1823) предложил вторую модель, описывающую, каким образом экономическая деятельность связана с окружающей средой (рис. 15.2), но не оттого, что он был обеспокоен деградацией окружающей среды или проблемами выживания человечества, а скорее желая объяснить, почему землевладельцы получают ренту от своей земельной собственности (Ricardo, 1926). Рикардо утверждал, что люди в первую очередь станут обрабатывать земли, которые могут дать максимум продовольствия при минимальных усилиях. С ростом населения, в сельскохозяйственный оборот вводятся менее плодородные почвы, требующие большего труда; экономисты называют эти дополнительные земли экстенсивной маржой (экстенсивное расширение производства). При этом цены на продукты питания должны расти, чтобы покрывать стоимость дополнительного труда на менее плодородных землях. Это означает, что ранее освоенные, более плодородные земли должны давать ренту – прибыль сверх себестоимости, поскольку теперь производственные затраты в среднем становятся выше. Более высокие цены на продукты питания, в свою очередь, также приводят к более интенсивному использованию рабочей силы на лучших землях; экономисты называют эти дополнительные затраты интенсивной маржой (интенсивное расширение производства).

Модель Рикардо показывает, каким образом рост населения вынуждает людей обрабатывать прежде нетронутые территории, и как более высокие цены на продукты питания приводят к интенсификации производства (в современном сельском хозяйстве – к более широкому применению удобрений и пестицидов) на лучших сельскохозяйственных угодьях. Эта модель также позволяет разобраться, как колебания цен на продукты приводят к периодическому переходу фермеров на экстенсивную маржу и обратно, и к изменениям сельскохозяйственных технологий при интенсивной марже. Модель Рикардо также помогает понять, почему 20% североамериканских фермерских земель были выведены из сельхозпроизводства, когда современные технологии привели к снижению цен на продукты питания. Теория Рикардо, показывающая, каким образом сельскохозяйственное производство перераспределяется в пространстве в ответ на рост населения и изменение стоимости продуктов питания, имеет решающее значение для понимания сложных взаимосвязей между выживанием человечества и биоразнообразием.

Джон Стюарт Милль (1806 – 1873) был сыном социального философа Джеймса Милля (1773 – 1836), также писавшего на экономические темы. Дж. С. Милль развивал идеи Адама Смита о взаимосвязях между поведением индивида и общественным благом, утверждая, что конкурентные рыночные отношения принципиально важны для личной свободы. Как социальный философ, всерьез занимавшийся проблемой свободы, Милль также писал о безнравственности и бесполезности подчинения женщин мужчинам. В то же время, он не рассматривал экономическое процветание как самоцель и не предсказывал возможности постоянного роста материального благосостояния. Милль рисовал в воображении зрелую, достигшую устойчивости экономику, в которой люди могли бы пользоваться плодами своих сбережений или своего материального воздержания, которые необходимы для накопления промышленного капитала. Идея, что экономика может достичь стабильности, согласовывалась и с ньютонианским мировоззрением того времени, и с представлением о естественных явлениях. Изменение казалось обычным явлением, а безостановочный рост – нет; как естественные воспринимались скорее относительно устойчивые состояния, нежели случайные изменения. Современный эколог-экономист Герман Дейли (Daly, 1991) вслед за Миллем приводит доводы в пользу стабильной экономики, в которой приток ресурсов в производство и выброс загрязнителей обратно в окружающую среду устанавились на неизменном уровне. Предложенный Миллем и Дейли образ устойчивой экономики согласуется с нашим пониманием того, как функционируют экологические системы (Daly, 1991). Метафора устойчивости могла бы сыграть решающую роль в поисках общих принципов для замедления потери биологического разнообразия. Очерк Германа Дейли (Очерк 15А) развивает эту идею.

В своей критике капитализма Карл Маркс (1818 – 1883) многократно обращался к тому, каким образом сосредоточение земли и капитала в руках небольшой части общества отражается на характере функционирования экономики. Под воздействием идей Маркса исследователями создана обширная литература, часть которой затрагивает проблемы устойчивости развития и влияния на траекторию развития форм собственности на ресурсы (Redclift 1984; Blaikie, Brookfield 1987). Неоклассические модели также ясно демонстрируют, каким образом собственность на ресурсы влияет на использование этих ресурсов (Bator 1957). Тем не менее, в силу различных политических причин, в период холодной войны этот аспект неоклассической экономической теории на Западе игнорировался. Действительно, в Соединенных Штатах экономисты, занимавшиеся проблемами распределения собственности на ресурсы, были лишены политического влияния из-за того, что вызывали ассоциации с главным интересом Маркса. Западные неоклассики, включая экономистов, специализирующихся на проблемах ресурсов и окружающей среды, занимались вопросами эффективного размещения ресурсов, принимая как данность их исходное распределение среди людей. Сейчас мы знаем, что для сохранения ресурсов и окружающей среды чрезвычайно важно стартовое распределение прав на ресурсы и на полезности окружающей среды (Howarth, Norgaard 1992).

Уже давно известно, что ресурсы в экономике направляются на различные материальные цели в зависимости, в первую очередь, от того, каким образом они распределены между людьми – кому они принадлежат или кем контролируются. Крестьяне – те, кто обрабатывает землю и имеет дело с биологическими ресурсами, принадлежащими кому-то другому – мало заинтересованы в охране земли и ресурсов. Землевладельцы могут противодействовать этому отсутствию заинтересованности, только отвлекая рабочую силу от другой производственной деятельности, чтобы следить за состоянием окружающей среды и проводить в жизнь свои интересы по ее сохранению; такого переключения усилий не потребовалось бы, если бы ресурсы контролировались более равномерно. Более того, особенно богатые землевладельцы могут быть мало заинтересованы в сохранении для своих потомков каких-либо отдельных территорий или биологических ресурсов, поскольку владеют землей в избытке.

Представим две страны с одинаковой численностью населения и одинаковыми ресурсами, распределенными под действием идеальных рыночных отношений. В первой стране права на ресурсы распределены среди людей примерно поровну, жители имеют близкие доходы и потребляют схожие продукты, допустим, пшеницу, куриное мясо и одежду из хлопка. Во второй стране права сосредоточены в руках немногих людей, которые могут позволить себе дорогие товары, такие как говядина, вино, икра, изящная одежда и экотуризм, тогда как те, кто имеет мало прав на ресурсы, живут исключительно своим трудом и потребляют только самые основные товары, такие как рис и бобы. В каждой из этих стран ресурсы для производства товаров эффективно размещены под действием рыночных отношений, но то, как используется земля, каковы виды производимой продукции и кто их потребляет, зависит от того, как распределены права на ресурсы. При разном распределении прав эффективное использование ресурсов тоже различно.

В непрерывавшемся в ХХ веке мировом споре о курсе развития многие утверждали, что экономическая несправедливость внутри стран и в международном экономическом порядке ограничивают выбор вариантов развития для бедных стран, а тем самым, в длительной перспективе, и для богатых. Аналогично, в рамках мирового обсуждения экологических проблем конца ХХ века многие утверждают, что экологическая несправедливость и международный экологический порядок ограничивают возможности сохранения природы. Подавляющее большинство населения планеты до сих пор потребляет очень мало. Бедные бедны по двум причинам. Во-первых, у них нет достаточно полного долгосрочного доступа к ресурсам, чтобы удовлетворять свои повседневные материальные потребности. Во-вторых, они прекрасно сознают, что другие потребляют намного больше, чем они сами – то есть, что их бедность относительна, – и они справедливо пытаются улучшить свое положение в этой относительной шкале. Стараясь удовлетворить свои материальные потребности и стремления без долгосрочной защиты соответствующих ресурсов, бедные не имеют иного выбора, кроме как использовать те немногие ресурсы, которые у них есть, расточительным образом. Отчужденные от производительных возможностей плодородных низин или от запасов ископаемых углеводородов, контролируемых богатыми, бедные вынуждены использовать земли, ранее остававшиеся нетронутыми из-за своей уязвимости и низкого плодородия – тропические леса, крутые склоны и аридные регионы.

Экологическая справедливость требует также обратить внимание на непомерное материальное и энергетическое потребление самых обеспеченных 20-30% населения, состоящих из среднего класса и богачей северных, промышленно развитых стран, а также элиты промежуточных и бедных стран. Глобальный доступ к ресурсам для богатых означает, что многие их потребительские решения сказываются на окружающей среде и природных ресурсах на больших расстояниях – вне их поля зрения, вне осознаваемой ими ответственности и за пределами возможностей эффективного контроля.

Взаимосвязи между неравным доступом к ресурсам, неустойчивостью развития вообще и потерей биоразнообразия в частности стали главной темой обсуждения на Конференции ООН по окружающей среде и развитию, проходившей в Рио-де-Жанейро в июне 1992 года. Богачи и политические лидеры северных индустриально развитых стран, поскольку они теряют больше, как правило испытывают затруднения, участвуя в таких обсуждениях, и еще большие затруднения – принимая участие в создании новых всемирных институтов для уменьшения роли неравенства в деградации окружающей среды.

Наше осознание экологических последствий концентрации собственности и контроля над ресурсами коренится в экономических теориях, особенно в теории Карла Маркса. Вопросы справедливости исключительно важны для процесса утраты биоразнообразия и для поиска возможностей сохранения природы. Например, заселение и экологическая трансформация бассейна Амазонки отчасти были вызваны тем, что в более плодородных областях стран Амазонии собственность на землю сконцентрировалась в руках небольшого количества людей, а отчасти – экономической властью (и политическим влиянием) богатых, позволившей им получить субсидии для развития крупномасштабного пастбищного скотоводства. Попытки заключения международных соглашений в сфере рационального использования биоразнообразия не раз наталкивались на дискуссии по поводу собственности на биологические ресурсы и контроля за ними. Но это не просто полемика о справедливости. В будущем структура глобальной экономики и характер взаимодействия национальных экономических систем с природой будут зависеть от того, каким странам достанется “рента” от использования биологических ресурсов – тем, где сосредоточены ресурсы, или же “северным”, с их коммерческими интересами, – как вероятным первооткрывателям новых направлений использования биоразнообразия.

Артур Сесиль Пигу (1877 – 1959) разработал формальную модель, объясняющую каким образом издержки, не включаемые в рыночную стоимость, оказывают влияние на способы взаимодействия людей с окружающей средой. Такой вид издержек – внешние (или неявные) издержки – считается внешним по отношению к рынку и, следовательно, не влияющим на его функционирование, хотя в действительности должен бы влиять. Рассмотрим, например, применение пестицидов в сельском хозяйстве и связанные с этим потери биоразнообразия (рис. 15.3). В норме, при повышении цен на продукты питания предложение – количество продуктов, которое фермеры намерены произвести – увеличивается. Однако с ростом цен спрос – количество продуктов, которые потребители намерены приобрести – падает. Рынок достигает равновесия, когда предложение становится равным спросу – при цене P₀ и количестве товара Q₀.

Теперь допустим, что мы можем измерить стоимость того биоразнообразия, которое было утрачено из-за применения пестицидов – в настоящее время это относится к внешним издержкам – и добавим эту стоимость к затратам на использование пестицидов при производстве продовольствия. Это сократило бы количество продукции, которое фермеры могут произвести по данной цене, сдвинув кривую предложения, цену и количество предлагаемой продукции. Включив стоимость потерь биоразнообразия, обусловленных решением фермеров применять пестициды, мы интернализируем (сделаем явными, внутренними) издержки, которые ранее были внешними по отношению к рынку, и таким образом повлияем на поведение рынка. В соответствии с логикой Пигу и многих экологических экономистов после него, биоразнообразие не обеспечено адекватной защитой, поскольку его стоимость не включается в число рыночных сигналов, направляющих экономические решения производителей и потребителей, а значит и функционирование экономической системы в целом.

Эта логика неполноты рынка привела природоохранников и некоторых экономистов к убеждению, что необходимо включить биологические виды в систему рыночных отношений (Hanemann 1988; McNeely 1988; Randall 1988). Если можно предоставить права на использование определенного биологического вида частным лицам или местным сообществам, то это предотвратит его эксплуатацию другими людьми. Такое сообщество сможет извлекать выгоду из сохранения видов и, следовательно, может предпочесть именно этот путь; тогда потребители должны будут платить более высокую цену, отражающую затраты на поддержание данного вида в устойчивом состоянии. Важно помнить, однако, что включение биологических видов в рыночную систему может и не привести к их охране, более того – может даже ускорить их вымирание. Например, в рыночной системе биологический вид не будут охраняться, если ожидаемый рост его стоимости окажется меньше процентной ставки, при условии что добывание этого вида не регулируется еще какими-либо рычагами (см. ниже обсуждение вопроса о процентной ставке).

Процессы потери биоразнообразия взаимодействуют друг с другом по принципу положительных обратных связей, складываясь в более масштабный, нарастающий процесс. Деградация одного звена цепочки увеличивает экономическое давление на остальные. Например, если из-за сплошных вырубок исчезают виды деревьев, снижается общее количество связываемого углерода, и тем самым уменьшается возможность противодействия изменению климата. Чтобы привести систему в равновесие, нужны отрицательные обратные связи. Экономика помогает нам понять, почему сокращается биоразнообразие: лишь немногие из генетических характеристик, видов или экосистем имеют свою рыночную цену – тот сигнал отрицательной обратной связи, что уравновешивает рыночную экономику. В рыночных системах цены растут, сокращая спрос, когда предложение находится на низком уровне, и падают, повышая спрос, когда предложение в избытке, тем самым спрос и предложение поддерживаются в равновесии. Приписывая биологическим видам экономическую стоимость и включая ее в число рыночных сигналов, можно было бы снизить потери биоразнообразия.

Мысль о том, что необходимо знать экономическую стоимость биологических видов, согласуется с представлением природоохранников, что если бы истинная ценность видов осознавалась обществом, то удалось бы сохранить большее их число. Несомненно, имей мы представление о стоимости биологических ресурсов, у нас было бы больше возможностей для эффективного управления ими. И в той мере, в какой эта стоимость была бы включена в рыночную систему, рыночные отношения могли бы сами способствовать сохранению биоразнообразия. Во многих случаях положение может быть улучшено путем совершенствования рыночных сигналов – например, повышением налогов за загрязнение окружающей среды или использование редких видов и экосистем. В то же время, важно помнить, что рыночная стоимость существует только в рамках более широкой системы ценностей, которая для многих людей включает в себя и сохранение природы как нравственную и религиозную основу их существования (Sagoff 1988). Существует и иной взгляд – опасности, связанные с экономической оценкой биологических видов, рассматриваются в книге Эренфельда (Ehrenfeld 1986) и очерке Марка Сагоффа (Очерк 15Б).

Даже когда охрана видов или экосистем не может быть улучшена при помощи рынка, знание их экономической стоимости будет полезно для убеждения людей (и представляющих их политиков) в том, что эти виды или экосистемы действительно заслуживают защиты. Определение стоимости окружающей среды позволяет также усовершенствовать анализ выгод и издержек хозяйственных проектов, оказывающих влияние на биоразнообразие. Методика такой оценки стоимости включает в себя выяснение – посредством опросов и анализа расходов на посещение (наблюдение) тех или иных интересных территорий и отдельных видов – готовности людей платить за поддержание биоразнообразия (Mitchell and Carson 1989). Очерк Роберта Костанцы (Robert Costanza; очерк 15В) развивает эту точку зрения.

Хотя некоторые методики оценки стоимости биоразнообразия дают интересные результаты, определение стоимости – это отнюдь не легкая задача, и оценки следует применять с осторожностью. Главная трудность связана с системным характером экономики, экосистем и процесса потери биоразнообразия. Рыночные системы устанавливают взаимосвязи между всеми своими составляющими. Например, когда изменяется цена нефти, изменяется и цена бензина, спрос и, как следствие, цена на такие товары, как автомобили, которые потребляют бензин, затем изменяется спрос и, следовательно, цена угля, и так далее. Цены приводят рынок в равновесие, и их гибкость существенна для выполнения этой задачи. Аналогично, “правильная” цена для данного вида или экосистемы будет зависеть от совокупности других видов или экосистем, с которыми они взаимозависимы, а также от наличия других видов или экосистем, которые можно использовать вместо или в дополнение к данным. Предположение, что вид или экосистема обладают единственно “правильной” стоимостью, означает отказ от признания взаимосвязей между экологической и экономической системами. Тем не менее, оценка стоимости генетического разнообразия, биологических видов и экосистем может содействовать пониманию их значимости и внедрению этого понимания в общественное сознание, чтобы развивать политический процесс поиска общих оснований для принятия решений.

Артур Пигу исследовал также проблему, ставшую известной как “трагедия общей собственности” (Hardin 1968). Ресурсы, эксплуатируемые множеством пользователей в отсутствие правил, регулирующих это использование, будут эксплуатироваться сверх меры. И традиционные, и современные общества, как правило, вырабатывают нормы пользования ресурсами, находящимися в общем пользовании. Общая собственность сама по себе не является причиной трагедии; многими ресурсами удается с успехом управлять именно как общественными. К трагедии приводит отсутствие или разрушение институтов, регулирующих совместное использование ресурсов многими людьми. Общества, находящиеся в процессе перехода от традиционной к современной форме, зачастую переживают трагедию чрезмерной эксплуатации в период, когда ни традиционная, ни современная форма общественного контроля не имеет преобладания. Таким же образом часто подвергаются чрезмерной эксплуатации ресурсы, доступ к которым трудно ограничить, такие как открытое море или природные территории, пересекающие государственные границы (Berkes 1989). Отсутствие или разрушение институтов, регулирующих использование общей собственности, привело к вымиранию многих видов и генетическому обеднению еще большего их числа.

Г. Скотт Гордон (H. Scott Gordon, 1954) сформулировал проблему общей собственности и открытого доступа к ресурсам, как это иллюстрируется графиком (Рис. 15.4). Представим себе рыбный промысел с открытым доступом (то есть без ограничений), суммарные издержки и совокупный доход которого таковы, как показано на графике. Прибыль от рыбной ловли максимальна при объеме вылова Е₁, но при неограниченном доступе люди могут вкладывать в промысел больше усилий, пока не достигнут уровня Е₂, при котором уже невозможно будет извлечь никакой прибыли (поскольку затраты сравняются с доходами). Дальнейшее увеличение промысла сверх уровня Е₂ не будет окупать приложенных усилий, так как издержки превысят доходы. Поскольку на уровне Е₂ вылавливается больше рыбы, при открытом доступе к промыслу перелов более вероятен, чем если бы промысел управлялся как общая собственность с ограниченным доступом.

В ситуациях, когда генетические свойства, виды и экосистемы не могут находиться в собственности отдельных людей и не могут быть встроены в рыночную систему, необходимо создавать или укреплять институты управления ими как общей собственностью. В некоторых случаях, несмотря на модернизацию, могут быть сохранены институты общей собственности традиционного общества. В других – необходимы новые институты. Институты общей собственности могут быть местными, региональными, национальными или глобальными. Состояние институтов на всех этих уровнях критически важно для сохранения биологического разнообразия. Мы еще вернемся к проблеме и трагедии общей собственности в главе 19.

Гарольд Готлинг (Harold Hotelling, 1895 – 1973) разработал модель рационального использования ресурсов в долгосрочной перспективе, которая помогает объяснить, каким образом биологические виды подталкиваются к вымиранию (Hotelling 1931). Согласно модели Готлинга, даже если рыночные цены полностью отражают стоимость биологического ресурса, может быть выгодно эксплуатировать какой-либо вид до вымирания или какую-либо экосистему до полной деградации, если стоимость этого вида или этой экосистемы не растет со временем по крайней мере так же быстро, как деньги, помещенные под проценты на банковский счет. Логика Готлинга была до боли проста. Если стоимость биологического ресурса не растет так же быстро, как процентная ставка, то и отдельным собственникам, владеющим этим ресурсом, и обществу в целом становится экономически выгодно ускоренно эксплуатировать этот ресурс и помещать вырученные от эксплуатации деньги в банк. Эти доходы затем могут быть инвестированы в создание каких-нибудь средств производства, доход от которых будет выше, чем процентная ставка. С этой исключительно экономической точки зрения, биологические ресурсы являются всего лишь одной из форм реального капитала, который может быть обращен в средства производства, и обязательно будет обращен, если он не приносит такой же высокий доход, как средства производства.

Эти рассуждения, с одной стороны, показывают, почему экономически рационально действующие владельцы биологических ресурсов эксплуатируют их до уничтожения или деградации, а с другой стороны — предопределяют “неизбежность” такого поведения. В той мере, в какой мы полагаем, что рыночные отношения отражают истинную стоимость, прошлые и настоящие потери генетического, видового и экосистемного разнообразия экономически выгодны и “должны” происходить. Аргументация в духе Готлинга в настоящее время преобладает в экономической теории ресурсов и стратегических советах экономистов. Тем не менее, в свете идей о равенстве поколений (обсуждаемых ниже), модель Готлинга неприемлема для принятия большинства решений, касающихся охраны природы.

Рассуждения Готлинга подчеркивают значение процентной ставки в управлении биологическими ресурсами. Если некто может получать 8% дохода в год, инвестируя в расширение промышленного производства посредством фондовой биржи или рынка ценных бумаг, у него или нее не будет существенных экономических стимулов для инвестиций в выращивание деревьев, стоимость которых возрастает только на 3% в год, или в сохранение тропических лесов, которое может и не иметь немедленной экономической отдачи. Следуя строго экономической логике, биологические ресурсы, стоимость которых не растет так же быстро, как процентная ставка, “должны” эксплуатироваться, а доходы от их эксплуатации должны перемещаться на рынки промышленного капитала. Такая логика является формой “дисконтирования будущего”. Процентная ставка влияет на то, как люди дисконтируют будущее исходя из экономических соображений. Если процентная ставка составляет 10%, один доллар, получаемый через год, стоит сегодня только $0,91, поскольку вложенные сегодня в банк $0,91 под 10% годовых будут стоить $1,00 в следующем году. Проблема заключается в том, что, при ставке в 10%, для того, чтобы получить один доллар через десять лет сегодня надо вложить только $0,39, а через двадцать лет – всего лишь $0,15. Очевидно, при дисконте в 10%, биологическим видам необходимо иметь очень высокую стоимость в отдаленном будущем, чтобы их стоило сохранять сегодня. При более низкой процентной ставке они бы дисконтировались меньше и, следовательно, стоили бы больше. Таким образом оказывается, что более низкая процентная ставка способствует сохранению природы.

Например, уже давно установлено, что деревья, растущие медленнее, чем процентная ставка, никогда не станут рентабельны. Допустим, что посадка саженцев стоит $10, и что процентная ставка составляет 10%. У предпринимателя есть выбор – положить $10 в банк под 10% или посадить саженцы и впоследствии получить древесину. Ежегодно деньги в банке прирастают: до $11 в конце первого года ($10 + ($10 х 0,1)= $10 х 1,1), до $10 х (1,1)² или $12,10 в конце второго года, до $10 х (1,1)³ или $13,31 в конце третьего года и так далее. До тех пор, пока стоимость деревьев растет быстрее, чем деньги в банке, выращивать данную породу деревьев рентабельно, и инвестиции в посадки окупаются (рис. 15.5). Конечно, со временем рост деревьев замедлится, и когда прирост их стоимости станет таким же, как у денег в банке, будет выгоднее спилить эти деревья. Если же стоимость деревьев никогда не растет быстрее, чем банковский вклад, то эта порода деревьев в принципе нерентабельна, и специально выращивать ее всегда будет невыгодно. Такие медленно растущие деревья, как тик и многие другие виды с ценной древесиной, будут вырубаться без восстановления, если процентные ставки хотя бы умеренно высоки. Этот принцип оказал огромное влияние на программы развития. Например, Всемирный Банк считает приемлемой отдачу в 15% и поэтому редко финансирует проекты в лесной промышленности, за исключением тех, что связаны с очень быстро растущими видами, такими как эвкалипт. Исходя из такого понимания рентабельности, в рамках помощи развивающимся странам финансировалось замещение естественных лесов, состоящих из многих видов деревьев, древесными монокультурами из быстрорастущих пород. Высокая процентная ставка способствовала трансформации естественных экосистем в плантации быстрорастущих видов либо обращению их в нелесные земли для иного использования.

Несомненно, процентные ставки влияют на способ управления биологическими ресурсами, и, следовательно, на скорость и направление трансформации экосистем и вымирание видов. Любой вид или экосистема, которыми не удается управлять так, чтобы они создавали поток экономических благ со скоростью, превышающей процентную ставку, должны – с экономической точки зрения – использоваться до полного исчерпания. Но даже многие экономисты считают, что эксплуатировать ресурс до истощения – это, пожалуй, глупо. Поэтому возник значительный интерес к тому, действительно ли процентная ставка, порожденная рынком частного капитала, адекватно отражает общественные интересы, и не получится ли, что, если учесть эти интересы, социально обусловленная процентная ставка окажется существенно ниже, чем частная процентная ставка. Может быть несовершенная работа рынка частного капитала порождает слишком высокие процентные ставки и тем самым приводит к чрезмерным потерям биоразнообразия (Marglin 1963)? Имеются достаточные основания полагать, что более низкая процентная ставка в общем способствовала бы сохранению биоразнообразия, хотя в некоторых частных случаях это может быть и не так. Это не просто отвлеченные рассуждения. В настоящее время Всемирный Банк осознает, каким образом его методика оценки стоимости ускорила потерю биоразнообразия и, отчасти по этой причине, больше не финансирует проекты, предполагающие трансформацию естественных лесных экосистем.

На логике рассуждений Готлинга основаны многие предположения о рациональном использовании ресурсов в долгосрочной перспективе. Так, предполагается, что средства производства и реальный капитал взаимозаменяемы, что люди способны постичь, каким образом будет разворачиваться будущее, и что живущие ныне люди имеют право подвергать будущие поколения риску остаться без биологического разнообразия, хотя оно может впоследствии оказаться весьма ценным для людей. Со всем этим сложно согласиться, и экономистам пришлось признать, что, исходя из необратимости потери биоразнообразия (Fisher and Hanemann, 1985), следовало бы как-то поддерживать биологическое разнообразие, принимая это как сознательный выбор, даже если сугубо экономические рассуждения подсказывают обратное. Аргументы типа “лучше сохранить, чем потом сожалеть” заставили ввести в рассмотрение концепцию стоимости отложенной альтернативы, то есть корректировки цен в сторону повышения, для того чтобы обеспечить сохранение соответствующего ресурса (Bishop 1978). Количественным аналогом стоимости отложенной альтернативы является минимальный стандарт безопасности (см. главу 2), когда установливается минимально допустимый нижний предел количества ресурса, который требуется сохранить (Wantrup 1952). В очерке 15Г Дэвид Ньюман и Роберт Хейли демонстрируют, как с помощью господствующей неоклассической экономической теории можно оценить альтернативные варианты природопользования. Они показывают, что заготовка древесины на территории, предложенной для создания природного резервата в Белизе, ведется, в лучшем случае, на грани рентабельности. Включив в оценку стоимость отложенной альтернативы защиты биоразнообразия, а также будущие доходы от экотуризма и платы за научные исследования, они доказывают, что сохранение этой территории в качестве природного резервата представляет экономически “наилучшее” ее использование.

Вышеописанные модели взаимодействия людей с окружающей средой в общем принимаются экологическими экономистами, и были восприняты также биологами охраны природы и аналитиками экологической политики. Поскольку они позволили людям с различными интересами и в различных ситуациях находить общие позиции для принятия решений по поводу охраны природы, эти модели оказались ключевыми для определения контуров политики, направленной на снижение потерь биоразнообразия,. Тем не менее, следует помнить о некоторых предостережениях.

Во-первых, мы привели эти простые экономические рассуждения и модели для того, чтобы подчеркнуть особый вклад каждой из них в наше понимание процесса потери биоразнообразия. Важно иметь в виду, что хотя в каждой из моделей на первый план выдвигаются различные процессы, в реальности все они взаимодействуют друг с другом. Мы имеем дело с мальтузианской концепцией роста населения, с предложенной в модели Рикардо структурой природопользования, с подчеркиваемой марксистским анализом диспропорцией прав на биологические ресурсы, с выявленными Пигу проблемами открытого доступа и прочими формами несостоятельности рынка, с выделяемыми моделью Готлинга вопросами приемлемости процентной ставки и качества информации о будущем, используемой экономическими субъектами – со всем этим одновременно. Снижение темпов потери биоразнообразия почти всегда требует привлечения множества инструментов, чтобы отрегулировать процесс принятия экономических решений. Единично взятый инструмент, такой как включение стоимости биологических ресурсов в экономическую оценку проектов развития, вряд ли окажется достаточным. Поиски общего подхода затруднены тем, что люди ошибочно полагают, будто одно объяснение или решение является верным, а остальные — неверными, а затем спорят о том, какое же собственно верно. В разных случаях будут правильными различные сочетания моделей, но осознание этого приходит с ростом искушенности. Более того, применять на различных территориях разные наборы решений гораздо труднее, чем навязать одно простое решение повсюду.

Во-вторых, описанные представления о том, как происходит утрата биоразнообразия, разделяют экономисты, биологи и политические аналитики, занимающиеся вопросами сохранения природы, но такое единодушие отнюдь не распространяется на всех экономистов вообще, на разработчиков политической стратегии, не столь тесно связанной с вопросами окружающей среды, и на большинство публичных политиков. Эколого-экономическое мышление не является широко распространенным, поскольку эколого-экономические модели поднимают серьезные вопросы, касающиеся представлений неоклассической экономики в целом, роли экономической науки в политическом процессе и возможности делать общие политические выводы. Например, в свете эколого-экономических моделей теряет силу общее экономическое “правило” минимизации вмешательства государства в рыночные отношения и торговлю. Большинство экономистов до сих пор недооценивают сложность взаимодействия между экономикой и природными системами. Признать эту сложность существенной означало бы, что экономический анализ станет намного сложнее и приведет к намного более сложной экономической политике (рис. 15.6). В подавляющем большинстве книг по экономической теории, все равно – предназначенных для начинающего или продвинутого читателя, редко можно встретить хотя бы упоминание о том, что трудности, связанные со сложностью окружающей среды, представляют частную (а тем более общую) проблему.

Таким образом, хотя вроде бы существует разделяемое многими понимание процесса утраты биоразнообразия, оно не обеспечивает достаточно общей основы для широкого политического согласия по поводу сохранения биологического разнообразия. Экономика как наука о системах теряется в сравнении с экономикой, понимаемой как набор риторических аргументов в поддержку той или иной политической идеологии. Биоразнообразие продолжает убывать, в частности, из-за того, что большинство экономистов, политических аналитиков и политиков отказываются признавать ту сложность, которая разрушает их политическую и экономическую идеологию и вопиюще ей противоречит. Короче говоря, процесс потери биоразнообразия тесно связан с верой людей в то, что наш мир является сравнительно простой системой, которой можно управлять при помощи относительно поверхностных знаний, что он устойчив к вмешательству человека, и что он обладает неограниченным потенциалом для эксплуатации с применением новых знаний и технологий. Эти убеждения прочно укоренились в экономическом мышлении, и они заставляют экономистов – а следовательно и политиков – закрывать глаза на более совершенные экономические модели, согласующиеся с биологическими представлениями.

В-третьих, хотя экономические объяснения процесса потери биоразнообразия весьма полезны, они имеют серьезные недостатки. С одной стороны, требуются согласованные усилия для того чтобы внести понимание, достигнутое экологическими экономистами, в основной поток экономической мысли, политического анализа и политического дискурса. С другой стороны, наше понимание процесса потери биоразнообразия нуждается в дальнейшем развитии. Ниже мы обсудим некоторые текущие исследования.

Озабоченность природоохранников судьбой биоразнообразия в немалой степени объясняется заботой о том, что останется потомкам (Partridge 1981; Norton 1986; Weiss 1989; Laslett and Fishkin 1992). Экономисты тоже обеспокоены тем, как экономическая логика учитывает интересы будущих поколений. Однако в формальных моделях, пользу которых для политического процесса до последнего времени отстаивали экономисты, неявно принималось сложившееся распределение прав на ресурсы между поколениями – как оно установлено существующими имущественным правом, правительственными программами и общественными нравами. Эти экономические модели скорее показывают, каким образом ныне живущее поколение может эффективно использовать ресурсы, чем то, как можно было бы более справедливо разделить ресурсы с будущими поколениями. Экономисты, занимающиеся проблемами окружающей среды, даже если они задумываются о будущем, также следуют этой традиции экономического мышления, ошибочной в контексте их собственной теории – традиции поиска единственного наиболее эффективного распределения ресурсов. На деле же существует множество эффективных распределений, определяемых моральными критериями, стоящими выше экономических ценностей. Особенно важны моральные критерии, касающиеся наших обязательств перед будущими поколениями. Лишь недавно экономисты разработали модели, позволяющие им понять, каким образом можно эффективно использовать ресурсы сейчас и вместе с тем справедливо разделить их с будущими поколениями. Эти современные модели основаны на концепции полезности.

Полезность определяется как личное удовлетворение некоторой экономической потребности, или способность товара удовлетворять запросы. Если один товар (скажем, опыт общения с дикой природой) дает большее удовлетворение какому-либо индивиду, чем другой (скажем, день, проведенный в городском парке), говорят, что он обладает большей полезностью. Для экономистов, занимающихся окружающей средой, главной проблемой является взаимосвязь между удовлетворением потребностей и желаний современного поколения и таковым будущих поколений. На уровне общества полезность имеет определенные пределы, в том числе ресурсные, и ими задается граница возможной полезности, представленная на рис. 15.7. В этой концептуальной модели граница представляет наибольшую возможную полезность, какая может оказаться доступной людям будущих поколений, в зависимости от величины полезности для ныне живущего поколения.

Если мы, как общество, еще не находимся на границе возможной полезности (скажем, наше положение соответствует точке А), то, повышая экономическую эффективность, можно достичь какой-то точки на границе (точка В), где мы сможем удовлетворить больше запросов. Но для будущих поколений критически важно, в какой именно точке мы выйдем на кривую границы полезности. Если мы не заботимся о том, чтобы оставить ресурсы будущим поколениям, то будем удовлетворять свои текущие потребности близко к оси абсцисс. Это означает, что мы используем много ресурсов сегодня, так что полезность для современного поколения будет очень высокой, но для будущих поколений – очень низкой. В той мере, в какой мы готовы жертвовать частью своих желаний, оставляя их неудовлетворенными, чтобы сберечь ресурсы для будущих поколений, функция полезности будет подниматься вдоль граничной кривой по направлению к оси ординат. Пересечение с биссектрисой угла представляет точку равновесия, при котором уровень полезности одинаков для нынешнего и будущего поколений.

Модели, использовавшиеся экономистами до сих пор, даже в самой современной экономической литературе по долговременной устойчивости, непригодны для рассмотрения проблем равноправия поколений. Акцент делался на интернализации внешних издержек для повышения общей эффективности – то есть на том, чтобы сдвинуть экономику из состояния, соответствующего точке А, в состояние, соответствующее точке В. К сожаленью, ни одно из этих состояний не приемлемо для будущих поколений – обе точки лежат ниже биссектрисы, и таким образом сегодняшняя полезность удовлетворяется за счет будущей. Заметим, что простое преобразование нерыночных благ – таких как биоразнообразие – в количественные показатели, не обязательно приводит к их приемлемому использованию. Например, происходящее сейчас определение стоимости биологических ресурсов выражается в ценах, что может сдвинуть экономику по направлению к точке В, повышая эффективность и улучшая условия для будущих поколений, по сравнению с точкой А, но не обязательно делая экономику устойчивой. Потребуются совершенно новые способы осмысления стоимости окружающей среды; соответствующий пример приводится в очерке 15Д Майкла Бэйлика и его коллег.

Что касается процентной ставки, модели “равенства поколений” приводят к увлекательным теоретическим результатам. Когда нынешнее поколение решает сохранить наследство для будущих поколений, процентная ставка снижается. Экономисты в своих исследованиях пытаются задним числом объяснить, почему для защиты будущих поколений процентную ставкуследует, видимо, понижать. Но как только мы решаем защитить будущие поколения, процентная ставка становится ниже.

Модели “равенства поколений”, демонстрируя взаимосвязь между эффективностью и равноправием поколений, высвечивают необходимость соединения экономической аргументации с более широкой системой ценностей – моральными критериями, проявляющимися через политику. Хотя многие экономисты будут продолжать доказывать на политической арене, что защита биологических ресурсов во имя будущих поколений нерентабельна, их доводы попирают экономическую логику. Существуют более эффективные и менее эффективные способы защиты биологических ресурсов, но забота о будущем не является исключительно вопросом экономической эффективности. Принятие существующего распределения прав между поколениями – это всего лишь сложившаяся экономическая практика; у нее нет корней в экономической теории. Для сохранения биоразноообразия решающее значение имеет изменение этого сложившегося порядка.

Взаимоотношения между окружающей средой и современной глобальной экономикой безусловно отличаются от ее исторически сложившегося взаимодействия с более локальными или региональными экономиками. Несмотря на то, что во всемирных коммерческих соглашениях выражалась значительная озабоченность проблемами окружающей среды, экономическая наука удивительно плохо вооружена для изучения влияния глобализации экономики на управление окружающей средой. Современные общества, обладают ли они преимущественно рыночной или централизованно управляемой экономикой, претерпевают исторический процесс, который проще и понятнее всего определить как дистанцирование. Усиливающаяся специализация дистанцирует, отдаляет ученых друг от друга, препятствуя коллективному научному осознанию того, как мы взаимодействуем с природой, не говоря уже о том, как это могло бы быть. Возрастающая зависимость от современных технологий переводит проблемы окружающей среды и социальные проблемы из разряда местных и неотложных в разряд отдаленных в пространстве и времени. Усиливающаяся специализация производственных процессов отдаляет промышленников и рабочих от всеобъемлющего понимания производственных технологий. Растущая урбанизация отдаляет людей от почвы и воды, от которых они зависят. Усиливающаяся глобализация отдаляет людей от социальных и природоохранных последствий их потребления. Из-за дистанцирования людям все труднее быть компетентными в вопросах охраны окружающей среды, разрабатывать и проводить в жизнь стратегии управления окружающей средой.

В то же время, глобальная связь стала сегодня почти мгновенной и доступной многим. Некоторые люди приобретают новое восприятие сложности глобальной экологической ситуации и пытаются привлечь к ней внимание через неправительственные организации, которые менее, чем государственные учреждения, подвержены возведению коммуникативных барьеров отраслевой и профессиональной специализации. В настоящее время существует заметная напряженность между бюрократизированными, но официальными каналами власти и менее бюрократизированными, неформальными каналами глобальной коммуникации и согласования.

Глобализацию региональных экономик принято объяснять логикой торговли, но это неверно. Логика торговли весьма проста: если два агента решают осуществить обмен, то это потому, что такой обмен сделает каждого из них богаче. Для того, чтобы доказать, что свобода торговли является правильной политикой, необходимо также убедиться, что нет неявных издержек или преимуществ для тех, кто совершает обмен; в противном случае для интернализации этих издержек и преимуществ необходимо создать новые международные институты. Очевидно, у государств имеются достаточно большие затруднения при переводе неявных издержек в явные в масштабе одной страны, а международные институты по своей сути более сложны и неизбежно слабее. Но ошибочное применение логики торговли для оправдания глобализации имеет еще более фундаментальный характер. Экономисты всегда предполагали, что свободой выбора должны обладать именно индивиды и корпорации. Интересно, что логика торговли индифферентна к тому, является ли выбирающий субъект индивидуумом, местной общиной, биорегионом или государством. Эта логика не говорит “индивидуумы (и транснациональные корпорации) должны быть свободны в выборе, а местные общины и государства – нет”. Однако она неверно истолкована именно таким образом. Ассоциирование торговли с индивидуализмом отражает основное допущение современной политической мысли. Оно отражает западную культуру, а не экономическую логику. Различие между личным и общественным интересами, конечно, тесно связано с системным характером природных систем. Природу невозможно просто так поделить и раздать разным индивидуумам, отсюда и неспособность рынка отразить ее стоимость.

Коэволюция современных обществ

Ни неоклассическую, ни марксистскую экономическую модель нельзя назвать адекватной для сохранения биоразнообразия. Каждая из них неявно включает предположения о взаимосвязи науки, технологии и материальных потребностей, которые стимулировали экономическое развитие и ускоренную трансформацию биоты в течение последнего столетия. Если мы хотим найти общее основание для разрешения этих более фундаментальных проблем, нам нужна новая, более всесторонняя модель.

Рассмотрим развитие как процесс совместной эволюции познания, ценностей, организации, технологии и окружающей среды (рис. 15.8). Каждая из этих подсистем связана с остальными, и к тому же каждая меняется, посредством отбора вызывая изменения в других. Сознательные нововведения, неожиданные открытия и случайные изменения происходят в каждой подсистеме и через отбор влияют на распределение и качество элементов в каждой из остальных подсистем. Впишутся ли новые компоненты в систему, зависит от свойств каждой из подсистем в данный момент. Поскольку каждая подсистема оказывает селективное давление на остальные подсистемы, они коэволюционируют так, что каждая отражает развитие других. Таким образом, все взаимосвязано, и все изменяется (Norgaard 1994).

С этой коэволюционной точки зрения, природные подсистемы подвергаются симметричному воздействию со стороны подсистем ценностей, знаний, социальной организации и технологии. Новые технологии, к примеру, оказывают новое селективное давление на биологические виды, в то время как новоприобретенные свойства биологических видов, в свою очередь, приводят к выбору других технологий. Аналогично, преобразования в биосфере приводят к новым путям понимания биосферы. Например, использование пестицидов привело к выработке устойчивости и новому возрождению вредителей, что, в свою очередь, вылилось как в разработку новых пестицидов, так и в более системные способы контроля за вредителями. Вредители, пестициды, производство пестицидов, связанные с пестицидами общественные институты и политика, наше понимание контроля за вредителями и то, как мы оцениваем химикаты в окружающей среде – все это демонстрирует чрезвычайно тесно взаимосвязанную и стремительную коэволюцию во второй половине ХХ столетия.

В краткосрочной перспективе можно считать, что люди взаимодействуют с окружающей средой, ориентируясь на рыночные сигналы или их отсутствие. Однако коэволюционная модель включает более долговременные эволюционные обратные связи. Усиление внимания к коэволюционным процессам не означает отрицания того, что люди непосредственно вмешиваются и изменяют характеристики окружающей среды. Коэволюционная точка зрения переносит акцент на цепь порождаемых этим событий – каким образом различные воздействия видоизменяют селективное давление на характеристики окружающей среды, а следовательно и относительное преобладание тех или иных черт, которое, в свою очередь, приводит к выбору ценностей, знаний, организации и технологии, а значит и дальнейших воздействий на окружающую среду.

Хотя коэволюционная концепция рассматривает изменения в различных подсистемах симметрично, мы можем применить эту модель, в частности, для рассмотрения технологии. Люди взаимодействовали с окружающей их средой на протяжении тысячелетий различными способами, многие из которых были устойчивы в течение очень длительных периодов, многие – нет. Некоторые традиционные сельскохозяйственные технологии, с их исторически сложившейся интенсивностью, возможно увеличили биологическое разнообразие. Есть общие доказательства, что многие традиционные технологии, опять же на сложившемся уровне применения, включали сохранение биоразнообразия как часть сельскохозяйственного процесса. Однако сегодня технология воспринимается как главный обвиняемый в процессе потери биоразнообразия. Современные сельскохозяйственные технологии подавляют природу, но делают это лишь локально и временно. Они не “контролируют” природу. Пестициды уничтожают вредителей, устраняя непосредственную угрозу посевам. Но когда исчезает конкурентно доминирующий вид вредителей, вредителями могут быстро стать другие виды. Пестициды также не остаются в пределах того хозяйства, где их применяли – они разносятся с полей, влияя на сельскохозяйственную деятельность других хозяйств, кроме того, пестициды и их побочные продуты накапливаются в почве и подземных водах, заражая продукты и нанося вред здоровью людей на годы вперед. Каждый фермер стремится контролировать природу в пределах своего хозяйства в течение сезона сельхозработ, но порождает новые проблемы в других местах и в другое время. Примечательно, что вызванные вредителями потери зерна на полях со времен II Мировой войны остаются на уровне 35%, хотя применение пестицидов с тех пор чрезвычайно возросло (Pimentel 1988).

Аналогично, применение удобрений может уменьшить роль превратностей и ограничений, связанных с азотфиксирующими бактериями и другими почвенными микроорганизмами, способствующими накоплению питательных веществ, теми микроорганизмами, которые поддерживаются традиционными сельскохозяйственными технологиями. Но подавляя эти естественные свойства экосистем, мы их утрачиваем, в то время как эффект азотного и фосфатного загрязнения подземных и поверхностных вод накапливается. Хотя нет сомнений в том, что современное растениеводство создало намного более продуктивные сорта риса, пшеницы, кукурузы и других зерновых культур, эти сорта зависят от ирригации, применения удобрений и пестицидов, широкого использования монокультур; таким образом они влекут за собой значительные издержки для окружающей среды, лежащие уже вне сельского хозяйства и сказывающиеся на протяжении длительного времени. Ускоренная эволюция болезней растений, связанная с выращиванием в монокультуре ограниченного числа сортов, требует дальнейшего повышения устойчивости культур к этим заболеваниям. Современное сельское хозяйство, считаем ли мы его менее зависимым от природы или нет, определенно стало более зависимым от непрерывного прогресса в сельскохозяйственных исследованиях.

Противоречия в современном сельском хозяйстве пробудили новый интерес к тому, как традиционные сельскохозяйственные технологии сохраняют биоразнообразие, и к возможности сочетать современный научный подход с традиционными технологиями (National Research Council 1993). Несомненно, люди по-прежнему должны взаимодействовать с окружающей средой: вопрос не в том, надо ли это делать, а в том – каким образом. Несмотря на то, что современное земледелие приводит к деградации окружающей среды, также ясно, что оно позволяет прокормить многих людей, которых в противном случае пришлось бы обеспечивать, отводя под посевы больше земли, и тем создавая дополнительную угрозу биоразнообразию. Традиционные сельскохозяйственные технологии в регионах с быстро растущим населением приводят к распространению сельского хозяйства в ранее нетронутые регионы. Более того, под натиском современного экономического развития разрушаются социальные отношения и традиции, способствовавшие сохранению ресурсов, что ускоряет дальнейшую деградацию окружающей среды.

Помимо современного сельского хозяйства, важны технологии, основанные на углеводородном топливе. Они обеспечивают промышленность и транспорт, таким образом приводя к сосредоточению людей в городах. Хотя скопление людей в городах уменьшает их непосредственное воздействие на землю и следовательно на биоразнообразие, транспорт, действующий на ископаемом углеводородном топливе, отопление и охлаждение жилых помещений, а также промышленность вырабатывают подавляющее большинство углекислого и других парниковых газов, вызывающих изменение климата. Более непосредственные угрозы от продолжающегося загрязнения воздуха, почвы и воды, равно как от аварий, типа разливов нефти, тоже неразрывно связаны с технологиями, основанными на углеводородном топливе.

Усовершенствованные технологии могут повысить эффективность использования энергии и материалов, сокращая энергетические и материальные потоки и, тем самым, снижая темпы преобразования окружающей среды. Однако в длительной перспективе не стоит надеяться на технологии, которые всего лишь уменьшают последствия существующих подходов. Взаимно усиливающиеся эффекты роста населения и потребительского настроя на использование ресурсов и преобразование окружающей среды пока опережают увеличение эффективности.

В высшей степени необходимы новые технологии, которые скорее работают вместе с природными процессами, нежели подавляя их (Wann 1996). В течение последних двухсот лет технологии приходили, в основном, из физики, химии, в лучшем случае – из микробиологии; экологи никогда не имели возможности систематически просмотреть эти технологии. Только немногие сельскохозяйственные технологии, такие как контроль над сельскохозяйственными вредителями с помощью других видов, явились результатом экологического мышления. Но развитие исследований и разработка технологий в сфере биологического контроля над вредителями были почти закрыты с введением ДДТ после II Мировой войны. Исследования и развитие сельскохозяйственных технологий, требующих меньше энергии и материальных затрат, в конце концов получили значительную поддержку в промышленно развитых странах после повышения цен на энергию в 1970-х годах и финансового кризиса начала 1980-х в сельском хозяйстве Соединенных Штатов. Однако поддержка агроэкологии с целью создания технологий, основанных на манипулировании взаимодополняющими видами, включая почвенные организмы, все еще остается минимальной. Изучение того, как использовать возобновляемые источники энергии, будет долгим и трудным, поскольку большинство наших знаний расчитано на овладение возможностями энергии ископаемого топлива. Наши университеты и другие исследовательские институты по-прежнему организованы скорее по предметному, чем по системному принципу (что обсуждается в главе 16); общественное признание недостатков существующих технологий и возможностей технологий, основанных на экологии, пока слабо.

В свете коэволюционных представлений мы теперь можем более четко увидеть, как экономика перешла от эволюции, совместной со своими экосистемами, к эволюции, связанной со сжиганием ископаемых углеводородов. С этим переходом люди оказались освобождены от обратных связей, представляемых реакцией окружающей среды на их экономическую деятельность, с чем раньше сталкивались более или менее незамедлительно и отдельные индивиды, и целые сообщества. Оставшиеся обратные связи действуют на протяжении более длительного времени и на больших расстояниях, они переживаются совместно многими народами и даже человечеством в целом, что затрудняет их восприятие и противодействие им (Norgaard 1994).

Начав использование углеводородного сырья, западное общество освободилось, по крайней мере на короткий срок, от многих сложностей взаимодействия с природными системами. С появлением независимых источников энергии трактора заменили животную тягу, удобрения — севообороты с использованием культур, являющихся хорошими хозяевами для азотфиксирующих бактерий, пестициды заменили биологический контроль, обеспечиваемый более сложными агроэкосистемами. Кроме того, дешевая энергия позволила сохранять урожай более длительное время и транспортировать на большие расстояния.

Каждое из этих достижений основывалось на частичном понимании отдельных наук и отдельных технологий. Казалось, что можно, по крайней мере на короткий срок и “в отдельном хозяйстве”, специальной подгонкой частей собрать их в согласованное, стабильное целое. Земледелие было преобразовано из агроэкосистемной культуры относительно самодостаточных сообществ в агроиндустриальную культуру множества разрозненных, отдаленных субъектов, связанных посредством мировых рынков. Крупные технологические и структурные изменения породили у людей ощущение контроля над природой и возможности сознательного проектирования своего будущего, в то время как они всего лишь вынесли проблемы за пределы своего хозяйства и переложили их на будущие поколения.

Неустойчивость современного общества вытекает из того факта, что развитие, основанное на использовании ископаемых углеводородов, позволяет человеку краткосрочно контролировать непосредственно окружающую его среду, тогда как последствия экологических воздействий перекладываются на более широкий круг людей и сказываются в большем временном интервале. Учет этих коллективных, долгосрочных и более неопределенных взаимосвязей является по меньшей мере такой же проблемой, какой исторически было достижение контроля над природой. Уверенность людей в устойчивости развития прямо пропорциональна их уверенности в нашей способности ответить на этот новый вызов.

Коэволюционный подход помогает нам увидеть, что проблема потери биоразнообразия не решается просто введением рыночных стимулов для корректировки нашего взаимодействия с природой. Также и охрана природы – не просто вопрос равенства прав поколений. Наши ценности, знания и социальная организация коэволюционировали с использованием ископаемых углеводородов. Наша экономика, приводимая в движение ископаемым топливом, не просто преобразовала окружающую среду; она взрастила индивидуалистические, потребительские ценности, благоприятствовала развитию редукционистского понимания за счет системного, выдвинула на первый план бюрократические, централизованные формы контроля, которые лучше соответствуют установившемуся управлению промышленностью, чем разнообразной непредсказуемой динамике управления экосистемой. Коэволюционная модель показывает, что наши способности воспринимать и разрешать проблемы окружающей среды жестко ограничены господствующим способом оценивания, мышления и организации.

Экологическая экономика

Экология и экономика являлись обособленными дисциплинами на протяжении всей своей истории. Несмотря на то, что каждая несомненно заимствовала теоретические концепции у другой, и обе воспринимали схемы мышления из других наук, они занимались обособленными вопросами, использовали различные предположения для получения ответов, и поддерживали разные интересы в политическом процессе. В самом деле, в своих опрощенных проявлениях, каковы экологизм и экономизм, эти дисциплины превратились в контрастирующие друг друга светские религии, мешая совместному объяснению и решению многочисленных проблем, лежащих на пересечении гуманитарных и природных систем. Многие люди понимают важность сведения вместе этих областей знания. После многочисленных экспериментов с совместными встречами между экономистами и экологами, в конце 1980-х годов было организовано Международное общество экологической экономики (International Society for Ecological Economics), основан его журнал “Экологическая экономика” (Ecological Economics), и с тех пор проводятся большие международные конференции экологов и экономистов. По всему миру было создано много институтов экологической экономики и появилось значительное число книг со словами экологическая экономика в заголовке (например, Costanza 1991; Peet 1992; Jansson et al. 1994; Costanza et al. 1996).

Экологическая экономика — это не единичная новая парадигма, основанная на объединении предположений и теорий. Она представляет собой обязательство экономистов, экологов и других ученых и практиков учиться друг у друга, исследовать совместно новые схемы мышления и способствовать возникновению и реализации новой экономической и природоохранной политики. До сих пор экологические экономисты намеренно придерживались концептуального плюрализма, хотя, конечно, отдельные практики могут предпочитать какую-то одну парадигму другой (Norgaard 1989).

Роберт Костанца, основатель и первый президент ISEE, считает, что экологическая экономика охватывает экономику и экологию; сложившиеся между ними связи показаны на рисунке 15.9 (Costanza et al., 1991). Экологические экономисты пересматривают и экологию, и экономику, распространяя энергетическую парадигму экосистемной экологии на экономические вопросы (Hall et al. 1986), и прилагая усилия к тому, чтобы включить природоохранные ценности в национальную экономическую статистику, такую как показатель национального дохода (Costanza and Daly 1992). Это сближение экономики и экологии должно продолжаться, если нам нужен реальный шанс сделать существование экологически устойчивым.

Краткое содержание главы

В поисках общих основ для выбора устойчивого пути взаимодействия с окружающей средой широко используются способы рассуждений, возникшие в ходе развития экономической мысли. Природоохранники привлекают мальтусову модель роста населения, опираются на экономические доводы для того, чтобы подчеркнуть ценность разнообразия, используют экономическую науку для создания и отстаивания новых социальных институтов, призванных изменить поведение людей, вовлекаются в международную полемику о свободной торговле и глобальном неравенстве. Но в это же время, экономика, в основном, остается бастионом технологического оптимизма и гарантом прежней программы развития. Экономические аргументы используются и теми, кто хочет изменить ход истории, и теми, кто хочет его затормозить. Требуется немалая экономическая мудрость для того, чтобы придать смысл попыткам найти общие основания и конструктивно в них участвовать.

Соответственно многогранному характеру биоразнообразия самого по себе как иерархической системы, процесс потери биоразнообразия имеет множество экономических объяснений разного уровня. Политический процесс конструирования более жизнеспособного будущего – это какофония различных голосов самых разных людей, использующих отдельные выхваченные экономические идеи для разъяснения своего понимания мировых проблем и выражения своих интересов. Мировые политические разногласия звучат непривычно, даже пугающе, для неподготовленного слуха. Мы сможем найти общую основу, когда достаточное количество людей поймет, как развиваются различные экономические идеи, как они соотносятся друг с другом, каким образом они вместе помогают объяснить человеческую дилемму и как необходимо осмыслить их все в совокупности для того, чтобы выйти за рамки каждой из них в отдельности.

Вопросы для обсуждения

1. Выясните, как взаимодействуют некоторые из элементарных экономических трактовок. Например, как могли бы рост населения и неравенство соотноситься друг с другом, а также с потерей биоразнообразия, внешними издержками и глобализацией экономики?
2. Какие из частных экономических моделей могли бы оказаться более привлекательными и для каких специфических политических интересов (например, для индустриально развитых стран Севера или для развивающихся стран, для капиталистов или для рабочих)?
3. Рыночные цены полезны тем, что они служат регуляторами, подавая экономическим субъектам соответствующие сигналы в различных обстоятельствах. Каково значение этого механизма при оценке стоимости видов или экосистем?
4. Если мы утверждаем, что в настоящее время следует ограничить потребление какого-либо ресурса, чтобы сохранить его для будущих поколений, то как можно ответить на следующее возражение, выдвигаемое многими людьми: с развитием технологии для данного ресурса будут изобретены заменители, поэтому нет надобности в его сохранении, а нехватка ресурса только стимулирует поиск альтернативных ресурсов.
5. Считалось, что начальный этап развития неоклассической экономики был “свободен от оценочных суждений”. Как вы полагаете, может ли какая-либо разновидность экономики действительно быть “свободной от оценок”?
6. Экономисты традиционного направления иногда утверждают, что защитникам природы не следует слишком беспокоиться об эксплуатации возобновляемых ресурсов, поскольку темпы эксплуатации будут снижаться по мере того, как ресурс становится дефицитным. Обсудите эту позицию в свете информации, предоставляемой природоохранной генетикой, концепции минимальной жизнеспособной популяции и поведения нелинейных биологических систем.
7. Каким образом предложенная Рикардо модель природопользования соотносится с капиталоемким земледелием и рыболовством? То есть, как приобретение дорогостоящего оборудования, такого как уборочные комбайны или океанские рыболовные суда, влияет на “ренту”, и тем самым на эксплуатацию ресурсов?

Рекомендуемая литература

Barbier E.B., J.C. Burgess and C. Folke. 1994. Paradise Lost? The Ecological Economics of Biodiversity. Earthscan Publications, London. Авторы полностью раскрывают значение биоразнообразия для экологии и экономики, исследуют процессы потери большинства типов экосистем и извлекают из этого глубокие выводы для управления и политики.

Bellah R.N., R. Madsen, W.M. Sullivan, A. Swidler, and S.M. Tipton. 1991. The Good Society. Alfred A. Knopf, New York. Авторы представляют превосходную критику экономического мировоззрения и показывают, каким образом оно разрушает многие важные социальные взаимосвязи в сообществах. В последней главе обсуждаются концептуальный параллелизм с преобразованием экосистем и важное значение восстановления сообществ для защиты природных систем.

Berkes F. (ed.). 1989. Common Property Resources: Ecology and Community-Based Sustainable Development. Bellhaven Press, London. Беркеш составил яркую подборку очерков по общественной организации и управлению окружающей средой в традиционных и современных обществах. Институты управления ресурсами, находящимися в общей собственности, особенно важны для сохранения биоразнообразия.

Blaikie P. and H. Brookfield (eds.)/ 1987. Land Degradation and Society. Methuen, London. Блэйки и Брукфилд совместно с многочисленными соавторами развивают парадигму, которую они называют “политической экологией”, и приводят прекрасные примеры того, как неравенство препятствует правильному управлению окружающей средой в развивающихся странах.

Constanza R. (ed.). 1991. Ecological Economics: The Science and Management of Sustainability. Columbia University Press, New York. Констанца собрал лучшие из ранних работ по экологической экономике. В этой книге документально подтверждено концептуальное разнообразие и широкий спектр приложения результатов этой новой группы активистов-исследователей.

Ehrenfeld D. 1978. The Arrogance of Humanism. Oxford University Press, New York. Книга Эренфельда об ошибках, совершенных западной наукой под влиянием надежд на управление природой, стала классикой среди биологов. Это доступный и содержательный философский трактат.

Hall C.A.S., C.J. Cleveland and R. Kaufman. 1986. Energy and Resource Quality: The Ecology of the Economic Process. John Wiley and Sons, New York. Эта книга представляет собой глубокий анализ взаимосвязей между энергией, природными системами и экономикой. Она подвергает критике неоклассический стиль экономического мышления и, наряду с активным анализом, использует лучшее из него.

McNeely J.A. 1988. Economic and Biological Diversity: Developing and Using Economic Incentives to Converse Biological Resources. International Union for the Conservation of Nature and Natural Resources, Gland, Switzerland. МакНили сочетает качественный анализ с многочисленными приложениями экономических законов. Эта книга вполне доступна для читателей с незначительной экономической подготовкой или вообще без нее.

Norton B.G. (ed.). 1986. The Preservation of Species: The Value of Biological Diversity. Princeton University Press, Princeton, NJ. Прекрасный сборник по биоразнообразию и стоимости, с обширным обзором экономики, а также того, как она вписывается в более крупную систему природоохранных и других ценностей.

Perrings C., K.-G. Mдler, C. Folke, C.S. Holling, and B.-O. Jansson. (eds.). 1995. Biodiversity Loss: Economic and Ecological Issues. Cambridge University Press, Cambridge. Перринг и другие исследуют функциональные связи между экономическими и биологическими системами в процессе потери биоразнообразия. Эти исследования вызваны теоретическими интересами, в то же время обеспечивая новые подходы к пониманию изменений в реальной политике.

Очерк 15А

Устойчивая экономика

Герман Э. Дэйли, университет Мэрилэнда
(Herman E. Daly, University of Maryland)

Любая система в устойчивом состоянии характеризуется уравновешенными противодействующими силами или потоками. Это не означает, что система находится в состоянии застоя; на самом деле, равновесные системы могут быть внутренне весьма динамичны. Например, до тех пор, пока окружающая среда существенно не меняется, видовой состав старовозрастного леса в целом будет оставаться стабильным, не теряя и не приобретая виды, хотя в локальном масштабе тут может наблюдаться значительный круговорот видов и происходят сезонные изменения. Подобно этому, и устойчивая экономическая система может быть весьма динамичной, но, в среднем, большинство ее потоков и обменов сбалансировано.

Мировоззрение, лежащее в основе традиционной экономической науки, рассматривает экономику как систему, изолированную от мира природы, как кругооборот меновой стоимости исключительно между производственной сферой и домашним хозяйством. В такой изолированной системе ни вещество, ни энергия не поступают внутрь или наружу, и эта система не имеет связей со своим окружением; для любых практических задач окружающей среды попросту не существует. Таким образом, традиционная экономическая теория не интересуется происхождением ресурсов и дальнейшей судьбой отходов; они являются “внешними” по отношению к экономической системе. И хотя такое представление может быть полезно при анализе обмена между производителями и потребителями, а также при исследовании смежных вопросов определения уровня цен и доходов, оно непригодно для изучения отношений экономики с окружающей средой. Это как если бы представление биолога о некотором животном включало в себя кровеносную систему, но не включало бы пищеварительный тракт. Такое животное было бы изолированной системой, совершенно не зависящей от своего окружения. И если бы оно могло двигаться, то это был бы “вечный двигатель”.

Всё, что протекает через какую-либо систему, поступая на вход и покидая ее на выходе, называется “сквозным потоком”. Точно так же, как организм поддерживает свою физическую структуру благодаря метаболическому потоку, и связан с окружающей средой на обоих концах своего пищеварительного тракта, и экономике тоже необходим сквозной поток, который обязательно будет в определенной мере истощать и загрязнять окружающую среду. До тех пор, пока масштаб человеческой экономики был очень мал по сравнению с масштабами экосистем, можно было не принимать во внимание этот сквозной поток, поскольку его увеличение не наносило никакого видимого ущерба. Сегодня экономика выросла до масштабов, в которых это уже неверно.

Традиционная экономическая наука к тому же не в состоянии провести простейшего разграничения между ростом (физическим увеличением в объеме, являющимся следствием прироста или усвоения вещества; количественным изменением) и развитием (осуществлением потенциальных возможностей, переходом в более совершенное, высшее или отличное от предыдущего состояние; качественным изменением). Количественные и качественные изменения подчиняются разным законам. И, безусловно, возможен как рост без развития, так и развитие без роста.

Общепринятое представление – то, на которое сегодня опирается большинство экономических исследований – заключается в том, что экономика не является подсистемой какой-либо более широкой внешней среды и ничем не сдерживается в своем росте. Природа может быть конечна, но это всего лишь один из секторов экономики, который можно заменить другими без ограничения общего роста в сколь-нибудь значительной степени. Если экономика рассматривается как изолированная система, то не существует никакой окружающей среды, способной сдержать ее непрерывный рост. Однако если мы рассматриваем экономику как одну из подсистем большей, но конечной и неувеличивающейся экосистемы, тогда ее рост, очевидно, является ограниченным. Экономика может продолжать развиваться качественно без количественного роста, так же, как это происходит с планетой Земля, но она не может продолжать расти; после какого-то момента она должна достичь устойчивого состояния в своих физических параметрах.

Представление, из которого выросла теория устойчивой (установившейся) экономики (Daily 1991), заключается в том, что экономика в своем физическом измерении является открытой подсистемой конечной, неувеличивающейся и материально замкнутой всеобщей системы — экосистемы Земли, или биосферы. “Открытая” система — это система с “пищеварительным трактом”, которая получает вещество и энергию из окружающей среды в низкоэнтропийной форме (сырье) и возвращает их в высокоэнтропийной форме (отходы). “Закрытой” называется система, сквозь которую протекает только энергия, а вещество циркулирует лишь в пределах самой системы. Устойчивая экономика является открытой системой, чья пропускная способность остается постоянной на некотором уровне, который не истощает окружающую среду сверх ее регенеративных возможностей и не загрязняет ее сверх поглощающей способности. Результатом такой экономики оказывается устойчивое развитие, или развитие без роста, — физически стационарная экономика, которая способна продолжать создание все новых возможностей для удовлетворения человеческих потребностей, основываясь на увеличении эффективности использования ресурсов, но не увеличивая их поток через систему.

Помимо этого, экономический рост ограничивается взаимодополняющими связями между промышленным и естественным капиталом. Если бы эти две формы капитала вполне заменяли друг друга, естественный капитал мог бы быть полностью вытеснен промышленным. В действительности же промышленный капитал утрачивает свою ценность без соответствующего дополнения естественным капиталом. Какой прок от рыболовных судов, если нет популяции рыбы, или от лесопилки, если нет леса? И даже если бы мы смогли превратить весь океан в рыбоводный пруд, нам бы все равно понадобился естественный капитал в виде солнечной энергии, фотосинтезирующих организмов, деструкторов органики, и так далее. По-видимому, особое значение, какое традиционные экономисты придают вытеснению, одновременно игнорируя взаимодополнительность, при анализе технических связей между факторами производства, отражает то, что сотрудничеству (взаимодополнительности) в общественных отношениях они предпочитают конкуренцию (вытеснение).

В малонаселенном мире растущая пропускная способность экономики не представляет опасности для функций экосистем, но в густонаселенном мире это не так. В конечном счете, платой за возрастающий сквозной поток является утрата возможностей, предоставляемых экосистемами. Сквозной поток начинается с истощения природных запасов и заканчивается загрязнением, причем и то, и другое в густонаселенном мире становится издержками. Таким образом, имеет смысл минимизировать сквозной поток при любом уровне основного капитала. Если мы признаем, что экономика растет путем обращения все большей части экосистем (естественного капитала) в экономику (промышленный капитал), то мы увидим, что выгодой от такого расширения становится извлечение дополнительных благ из промышленного капитала, а плата за него – утрата возможностей, предоставляемых сокращающимся естественным капиталом.

Эффективность, с какой мы используем этот мир для удовлетворения наших потребностей, зависит от объема услуг, получаемого на единицу промышленного капитала, и объема услуг, которым мы жертвуем на единицу естественного капитала, растраченного в результате его преобразования в промышленный. Эта общая эколого-экономическая эффективность есть отношение полученных услуг промышленного капитала (ПК) к утраченным услугам естественного капитала (ЕК), или ПК / ЕК. В малонаселенном мире увеличение ПК не связано с заметной утратой возможностей ЕК, таким образом знаменатель не имеет существенного значения. В густонаселенном мире любое увеличение ПК приводит к значительному сокращению ЕК и предоставляемых им благ.

Теория устойчивой экономики признает, что экономические системы не изолированы от природной среды, а всецело зависят от экосистем при производстве товаров и услуг. И поскольку общий объем природной среды не может увеличиться (а на самом деле он неуклонно сокращается под влиянием человека), наши экономические системы не могут постоянно расширяться; они должны функционировать как равновесные системы, то есть такие, которые не увеличиваются безгранично в количественном отношении, но могут развиваться качественно. Во внутренней работе экономического механизма необходимо комплексно учитывать потребляемое природное сырье и выделяемые в результате отходы. Основными принципами такого учета для реалистичной экономики являются первый и второй законы термодинамики, через которые невозможно переступить.

Очерк 15Б

Неэкономическое представление о ценности биоразнообразия

Марк Сагов, университет Мэрилэнда
(Mark Sagoff, University of Maryland)

В чем заключается ценность растения или животного, которому грозит вымирание – скажем, такого как американский жук-могильщик? Многие признают, что биоразнообразие представляет собой основу человеческого существования; однако это ничего не говорит нам о ценности того или иного отдельного вида. Утверждать, что каждая часть важна, коль скоро целое представляется ценным — например, просачивание воды в ваш подвал полезно, потому что вода как таковая жизненно необходима — значит совершать “ошибочное разделение”. То, что некоторые виды, такие как бактерия Thermus aquaticus, обладают весьма полезными свойствами, вместе с тем ничего не говорит нам обо всех остальных видах — например, о вирусе лихорадки Эбола. Мы знаем, что невозможно обойтись без биоразнообразия вообще, и что, в частности, представляют ценность те виды, чья польза нам известна – как, например, пшеница. Но почему следует охранять “второстепенные” или “маргинальные” угрожаемые виды, типа голубой бабочки Кэрнера, заполонившей лучшую недвижимость и, насколько известно, не имеющей никакого практического применения?

Многие экономисты убеждены, что “забота о биоразнообразии имеет инструментальные и утилитарные основания” (Randall 1991). Как отмечает ботаник Дэвид Гивен (David Given), инструментальные основания для сохранения видов бывают двух типов. Во-первых, организмы обладают непосредственной экономической ценностью “как ресурсы для человечества – и в настоящее время, и в будущем”. Во-вторых, виды косвенно способствуют появлению товаров и услуг – будучи “важными составляющими паутины жизни” (Given 1994). С другой стороны, некоторые биологи, философы и др. ставят под сомнение экономическую аргументацию в защиту видов, и задаются вопросом – возможно ли полностью учесть все причуды эволюции с помощью метафор, подобных “паутине жизни”. Дэвид Эренфельд (David Ehrenfeld), основатель и редактор журнала “Conservation Biology”, пишет, что ценность биоразнообразия не зависит “от того, какое применение можно найти отдельным видам, или от их предполагаемой роли в балансе глобальных экосистем”. Эренфельд (Ehrenfeld 1988) утверждает, что из-за изменения наших потребностей и технологии инструментальные подходы к определению стоимости оказываются “подвижными, изменчивыми и чрезвычайно оппортунистическими в своем практическом применении. И это противоречит той системе ценностей, которая необходима для сохранения биологического разнообразия на протяжении десятилетий и столетий”.

Для того чтобы понять позицию Эренфельда, обратимся к истории истребления китов. Двести лет назад китовый жир продавался по высокой цене, потому что он служил основным горючим для бытовых светильников. Так как этот ресурс стал истощаться, стоимость освещения выросла до уровня, во много раз превышающего наши нынешние затраты (Yergin 1992). Можно было бы сделать вывод, что киты, будучи ограниченным ресурсом, представляют собой разновидность “естественного капитала”, сдерживающего экономический рост. Но с внедрением новых изобретений в осветительной промышленности — газовых и керосиновых фонарей, затем электрических лампочек и компактных люминесцентных ламп — мы увидели, что количество топлива, необходимого для бытовых светильников, как и его цена, все более и более снижается (Lovins 1990). Заменяя один ресурсный поток другим и увеличивая выпуск продукции на единицу затрат, технология продолжает делать многие товары — не только в сфере бытового освещения — менее дорогостоящими и более полно отвечающими потребностям.

Почему же природоохранники заботятся о сохранении китов или вообще любых других видов, находящихся под угрозой исчезновения? Лежат ли в основе их действий инструментальные причины? Неужели они озабочены поддержанием стратегических запасов жира? Или они опасаются, что моря могут переполниться крилем? Нет; в то время как киты утратили свою инструментальную ценность, их эстетические и моральные достоинства стали еще более очевидными. Вымирание китов означает эстетическую и моральную утрату — что-то похожее на уничтожение прекрасной картины или смерть друга. Китовый жир можно заменить — топливом и смазкой на нефтяной основе — но невозможно заменить самих китов.

В недавнем опросе более 80% американцев согласились с утверждением, что истребление таких видов как киты – преступно, “потому что они находятся на Земле по воле Господа”. Антропологи, проводившие опрос, пришли к выводу, что “по-видимому, божественность творения — наиболее понятная концепция, которую предлагает американская культура для того, чтобы выразить сакральность природы” (Kempton et al., 1995). В огромном большинстве американцы, верующие и неверующие, полагают, что такие животные, как волки или киты, обладают неким достоинством или внутренней ценностью, и, таким образом, вправе претендовать на наше уважение и участие. Как отмечает философ Рональд Дворкин, большинство из нас наделяет другие виды внутренней ценностью: “Мы полагаем, что следует ценить и защищать их потому, что они значимы сами по себе, а не потому, что мы или кто-то другой нуждается в них, или получает от них удовольствие” (Dworkin 1994).

Хотя биологи охраны природы явно руководствуются теми же духовными, эстетическими и культурными обязательствами по сохранению видов, что движут обществом в целом, многим недостает смелости, чтобы действовать в соответствии со своими этическими убеждениями, и взамен они выдвигают экономические или инструментальные аргументы в пользу сохранения биоразнообразия. Поступая так, они поддерживают убеждение экономистов, что нерационально ценить что бы то ни было иначе, кроме как ради собственного благополучия и, следовательно, надо защищать китов и другие виды не потому, что они ценны сами по себе или достойны нашего восхищения, и не по религиозным, моральным или культурным убеждениям, а из экономических соображений, в той степени, в какой киты или другие виды способствуют нашему благополучию или процветанию.

Чтобы подкрепить это экономическое обоснование сохранения биоразнообразия на нижнем пределе, природоохранники зачастую заявляют, что виды, находящиеся на грани исчезновения, могут таить в себе новую продовольственную культуру или спасительное лекарство. Конечно же, любое из более чем 235 тысяч цветковых растений и почти 325 тысяч нецветковых (включая мхи, лишайники и морские водоросли) могло бы найти применение в сельском хозяйстве, однако существуют достаточно веские причины, по которым фермеры возделывают рис, пшеницу и кукурузу охотнее, нежели, скажем, мытник Фербиша. Довольно трудно убедить людей питаться брокколи и лимской фасолью, но еще труднее развивать потребительский спрос на новые продукты питания. Около 20 видов, ни одному из которых никоим образом не грозит исчезновение, обеспечивают 90% пищи, получаемой в мире из растений, только около 150 растений широко культивируются. К тому же фармацевтические компании, как правило, полагают, что гораздо эффективнее разрабатывать лекарства на компьютере, чем вести их поиски в дикой природе.

Природоохранники часто утверждают, что даже если защита “второстепенных” или “маргинальных” видов, находящихся под угрозой исчезновения, не может быть оправдана возможным применением их в качестве источника сырья для фармацевтической промышленности, сельского хозяйства и т. д., каждый из видов, тем не менее, играет некую роль в поддержании функций экосистем и в процессах, от которых зависит жизнь в целом. Как писали Пол и Энн Эрлих (P. Ehrlich, A. Ehrlich, 1981): “Потерю дюжины заклепок [на крыле самолета], или дюжины видов, можно и не заметить. Однако тринадцатая заклепка, отскочившая от закрылка – или вымирание ключевого вида, вовлеченного в круговорот азота – может привести к серьезной аварии”.

Этот инструментальный довод в пользу сохранения биоразнообразия сталкивается с тремя возражениями. Во-первых, многие биологи полагают, что функциональная избыточность видов настолько велика, что экологические процессы могли бы отлично протекать, даже если бы все живые существа, находящиеся ныне под угрозой исчезновения, и еще огромное их количество сверх того, вымерли, поскольку их заменили бы другие растения и животные (например: Lawton and Brown 1993). Функционирование экосистем зависит от взаимодействия между сравнительно немногими видами, к которым не относятся тающие популяции редких или находящихся под угрозой исчезновения видов. Таково заключение Глобальной оценки биоразнообразия (Perrings 1995), это же говорит Холлинг (Holling 1992): “Несмотря на то, что любая экосистема включает в себя сотни или даже тысячи видов, взаимодействующих между собой и со своей физической средой, складывается общее мнение, что система приводится в движение небольшим числом биотических и абиотических параметров, на взаимодействии которых, в некотором смысле, и держится равновесие видов”.

Во-вторых, сложно определить видовой “базис” конкретной экосистемы — то есть набор видов, необходимый для ее здоровья, эластичности или целостности. “Современная экологическая мысль утверждает, что на уровне биологических сообществ природа никогда не бывает гомеостатичной. Поэтому любая серьезная попытка определить исходное состояние сообщества или экосистемы приводит к логической и научной путанице” (Soulй 1995). Например, набор видов, обитавших на полуострове Кейп-Код в те времена, когда первые английские колонисты высадились там в 1620 году, весьма изменился к 1855 году, и с тех пор снова претерпел значительные изменения (Cronon 1983). Были ли эти радикальные перемены к добру или во зло? Землю, в которую легли эти колонисты — унылую и враждебную дикую пустыню, по их словам, — нужно было окультурить, одомашнить, заселить и освоить для того, чтобы она стала хотя бы отдаленно пригодной для жизни. Где в этой истории экологических изменений тот момент, когда было представлено “правильное” сочетание видов для поддержания “устойчивой” человеческой экономики?

В-третьих, экологи не пришли к согласию относительно того, как классифицировать изучаемые экосистемы или сообщества на естественные категории и типы. Поэтому они не могут сказать, в какой момент изменяющаяся система разрушается и заменяется экосистемой иного типа. В самом деле, поскольку экологи не имеют общего представления о том, какие свойства экосистемы являются определяющими или существенными, а какие – второстепенными, они не могут обоснованно применять по отношению к экосистемам нормативные концепции, такие как “эластичность”, “здоровье” или “устойчивость”. Например, болезнь, вызвавшая вымирание могучего американского каштана, стала причиной изменений в видовом составе лиственных лесов юго-востока США. Остались ли эти леса, по сути, прежней экосистемой (следовательно проявившей эластичность) или они сменились лесами другого типа? Допустим, крупная лесная компания заменила все деревья в лесу, одно за другим, чудесными творениями высокотехнологичного биоинженерного лесоводства, повышенная фотосинтетическая эффективность которых делает этот лес более продуктивным. У экологов нет критериев для определения того, будут ли эти деревья составлять тот же самый лес — и, таким образом, нельзя сказать, является эта лесная экосистема “эластичной” или нет.

Истинное основание для защиты видов в их естественной среде обитания не является ни экономическим, ни инструментальным; оно связано с моральной, культурной и духовной приверженностью целям, которые выходят за пределы нашего собственного благополучия или процветания. Уилсон (Wilson 1992) изящно поднимает эту тему, утверждая, что каждая разновидность организмов — подобно цветку на потрескавшейся стене — “это чудо”. Уилсон добавляет: “Каждый вид организмов дожил до наших дней, протискиваясь через одно игольное ушко вслед за другим, изобретая блестящие трюки для того чтобы выжить и продолжить род вопреки практически ничтожным шансам”.

Изучать эти трюки — разбираться в тех испытаниях, которые преодолевает каждый вид, чтобы одержать победу в грандиозном труде эволюции — значит руководствоваться чем-то большим, нежели экономические соображения. Это означает испытывать уважение и благоговейный трепет перед лицом созидательной силы природы, которая проявляется в мельчайшем организме в той же мере, что и в самом грандиозном ландшафте. К сожалению, вместо того, чтобы поддерживать эти моральные, культурные и духовные основы охраны природы, многие экологисты изобретают экономические аргументы насчет выгод и затрат. Тем самым они укрепляют точку зрения, согласно которой важен только один тип ценностей — инструментальная ценность для благосостояния человека. Таким образом, они защищают не природу, но ту самую экономическую систему и ту самую перспективу, которые скорее всего ее погубят.

Очерк 15В

Определение ценности экологических систем в целях устойчивости, справедливости и эффективности

Роберт Костанца, Университет Мэриленда (Robert Costanza, University of Maryland)

Проблема определения ценности (стоимости) неотделима от необходимости делать выбор и принимать решения в отношении экологических систем. Некоторые утверждают, что оценка экосистем либо невозможна, либо бессмысленна, что нельзя приписать стоимость таким “непостижимым” сущностям как человеческая жизнь, эстетика окружающей среды или долгосрочные экологические выгоды. Но на самом деле мы занимаемся этим ежедневно. Устанавливая технические стандарты для автомагистралей, мостов и подобных объектов, мы — осознанно или нет — оцениваем человеческую жизнь, поскольку затратив на строительство больше денег можно сохранить жизни. Другой весьма распространенный аргумент заключается в том, что защищать экосистемы следует исключительно по моральным или эстетическим соображениям (см. например очерк 15Б), и в этом случае нет необходимости определять их стоимость. Однако имеются столь же убедительные этические аргументы — например, утверждение, что никто не должен голодать — которые могут войти в прямое противоречие с этическими аргументами в защиту экосистем. Все, чего мы достигли, — это перенесли проблему оценки и принятия решений в другую плоскость и перешли на новый язык рассуждений, который, по-моему, делает проблему оценки и выбора более сложной и менее ясной.

Так что, хотя оценка экосистем безусловно является трудной задачей, какой вопрос перед нами не стоит, так это делать её или нет. Скорее, те решения, которые мы, как общество, принимаем в отношении экосистем, обязательно подразумевают такую оценку. У нас есть выбор — делать эти оценки в явной форме или нет; мы можем производить их, используя наилучшие из имеющихся экологических теорий и интерпретаций – или не используя; мы можем делать их, открыто признавая наличие огромной неопределенности – или не признавая ее; но до тех пор, пока мы вынуждены делать выбор, мы производим оценку.

В конечном счете, определение ценности связано с вкладом объекта оценки в достижение неких специальных целей. Бейсболист ценится в той степени, в какой он вносит вклад в победу команды в игре. В экологии ген ценен постольку, поскольку он вносит вклад в выживание обладающих этим геном индивидов и их потомства. В традиционной экономике товар ценится в той мере, в какой он вносит вклад в обеспечение индивидуального благополучия, что определятся готовностью платить за него. Невозможно установить ценность, не сформулировав цель, которой должен служить объект.

В традиционной экономике ценность (стоимость) исходит из задачи максимизации индивидуальной полезности. Но возможны и другие цели, а следовательно и другие ценности. Например, если мы стремимся к устойчивости, то нам следует приписывать чему-либо ценность на основании его вклада в достижение именно этой цели. К тому же можно приписывать ценность, основываясь на нескольких различных целях — например, к устойчивости можно добавить максимизацию индивидуальной полезности, социальную справедливость или другие цели, которые мы считаем существенными. Это расширение особенно важно, если наши цели потенциально противоречивы.

По меньшей мере три основные цели были признаны существенными для управления экономическими системами в рамках экологической системы жизнеобеспечения нашей планеты (Daly 1992): (1) обеспечение того, чтобы размах человеческой деятельности в пределах биосферы оставался экологически приемлемым; (2) справедливое распределение ресурсов и прав собственности между людьми нынешнего поколения, между этим и последующими поколениями, между человечеством и другими биологическими видами; (3) эффективное распределение ресурсов в рамках того, что уже задано и определено выше (в целях 1 и 2), с учетом как рыночных, так и нерыночных ресурсов, и особенно экосистемных услуг.

Некоторые авторы уже обсуждали определение стоимости экосистемных услуг исходя из цели 3 (эффективность распределения, основанного на максимизации индивидуальной полезности) (например, Farber and Costanza 1987; Mitchell and Carson 1989; Costanza et. al. 1989; Dixon and Hufschmidt 1990; Pearce 1993; Goulder and Kennedy 1996). Нам необходимо полнее изучить последствия распространения этих концепций также на определение ценности исходя из цели 1 (экологическая устойчивость) и цели 2 (справедливое распределение) (Costanza and Folke 1996). Основанный на естественных правах, или “кантовский”, подход к определению ценности (ср. Goulder and Kennedy 1996) является единственным подходом к цели 2, но важно понимать, что указанные три цели не представляют взаимоисключающих альтернатив. Хотя они являются в некоторых отношениях независимыми “множественными критериями” (Arrow and Raynaud 1986), все эти цели должны удовлетворяться в комплексе, чтобы дать возможность человеческой жизни продолжаться в желаемом направлении. Подобно тому, и оценки, которые вытекают из этих целей, не будут взаимоисключающими. Вместо противопоставления утилитаризма естественным правам мы должны объединить все три цели и следующие из них оценки.

Общество сможет принимать лучшие решения в отношении экосистем, если вопрос определения ценности будет прояснен настолько, насколько возможно. Это значит, что нужно наиболее полно использовать собираемую информацию и открыто выявлять неопределенность в оценках. Это также означает разработку новых и более совершенных способов принятия оптимальных решений перед лицом этих неопределенностей. В своем крайнем выражении, это значит прояснить цели нашего общества как в ближайшей, так и в долгосрочной перспективе. Оценки, основанные только на сложившихся индивидуальных предпочтениях и максимизации полезности, как это делается в традиционном экономическом анализе, необязательно ведут к экологической устойчивости или социальной справедливости (Bishop 1993). Может потребоваться “двухъярусный” подход, который сочетает в себе общественное обсуждение и достижение согласия по вопросам устойчивости и справедливости на уровне сообщества с методами корректировки как цен, так и предпочтений на индивидуальном уровне, для того чтобы наилучшим образом учесть эти общественные цели (Rawls 1971; Norton 1995; Costanza et al. 1997). Определение ценности экосистемы, основанное на устойчивости и справедливости, требует рассматривать предпочтения как эндогенные и коэволюционирующие совместно с другими экологическими, экономическими и социальными параметрами.

Оценивание в целях устойчивости, справедливости и эффективности

Можно выделить по крайней мере три типа оценки, относящихся к проблеме оценивания экосистемных услуг (Таблица А). Оценка, основанная на эффективности (E-оценка, от англ. efficiency), опирается на модель человеческого поведения, иногда называемую “Homo economius” — когда люди действуют рационально и только в своих личных интересах. В этом случае стоимость основывается на сложившихся индивидуальных предпочтениях, неизменных или заданных. Для формирования этих предпочтений не требуется широкого обсуждения или научных усилий, а стоимость представляет собой просто проявленную готовность людей платить за данный товар или услугу.

Для оценивания, основанного на справедливости (F-оценка, от англ. fairness), нужно, чтобы индивидуумы выражали свои предпочтения как члены сообщества, а не как отдельные личности. Это другой вид (Homo communicus), он должен вступать в дискуссию с другими членами сообщества и приходить к консенсусу относительно оценок, которые были бы справедливы по отношению ко всем членам нынешнего и будущего сообщества (причем включая и иные виды, а не только человека), привлекая по мере необходимости научные данные о возможных последствиях. Одним из методов осуществления этого могла бы стать “завеса неведения” Роулза (Rawls, 1971), когда каждый высказывается так, как если бы он действовал в отсутствие сведений о своем собственном положении в настоящем или будущем обществе.

Оценка, основанная на устойчивости (S-оценка, от англ. sustainability), требовала бы определения вклада в экологическую стабильность рассматриваемого объекта. S-оценка услуг, предоставляемых экосистемой, связана с их физической, химической и биологической ролью в долгосрочном функционировании глобальной системы. Таким образом, научные знания о работе глобальной системы играют решающую роль в определении S-оценки, и здесь также необходимо некоторое обсуждение и выработка общего мнения. Если признать, что все виды, вне зависимости от того, насколько бесперспективными или бесполезными в непосредственном применении они кажутся, играют некую роль в природных экосистемах (Naeem et al. 1994; Tilman and Downing 1994; Holling et al. 1995), определение стоимости экосистемных услуг может быть выведено из научных исследований роли экосистем и их биоты во всеобщей системе, не обращаясь впрямую к текущим человеческим предпочтениям. В этом случае люди действуют как Homo naturalis, выражая предпочтения так, как если бы они были представителями системы в целом. Вместо того, чтобы просто выражать сложившиеся индивидуальные предпочтения, S-стоимость становится системной характеристикой, связанной с эволюционным вкладом данного объекта в жизнеспособность взаимосвязанной эколого-экономической системы. Используя этот подход, мы можем лучше оценить, какой вклад вносит, скажем, поддержание качества воды и воздуха в долгосрочное благосостояние, включая защиту возможности выбора для будущих поколений (Golley 1994; Perrings 1994). Одним из способов получения таких оценок может быть применение системных имитационных моделей, которые отражают основные взаимосвязи в системе в соответствующем временном и пространственном масштабе (Bockstael et al., 1995). Принимая во внимание значительную неопределенность ситуации, эти модели следовало бы использовать превентивно, рассматривая ряд возможных ценностей, и склоняясь скорее в пользу осторожности (Costanza and Perrings 1990).

Для того чтобы полностью объединить указанные цели — устойчивость, справедливость и эффективность — нужно также сделать следующий шаг, который Сен (Sen, 1995) охарактеризовал как “формирование ценностей путем открытого обсуждения”. Можно рассматривать это как суть подлинной демократии. По словам Бьюкенена (Buchanan, 1954) “определение демократии как “управления по обсуждению” предполагает, что индивидуальные ценности могут меняться и действительно меняются в процессе принятия решений”.

Сведение наших оценок и выработки социальных решений к задаче экономической эффективности, опирающейся на застывшие предпочтения, препятствует необходимому демократическому обсуждению ценностей и возможных альтернатив, оставляя нам только “иллюзию выбора” (Schmookler 1993). Поэтому вместо того, чтобы пытаться избежать трудных вопросов, возникающих в связи с оценкой стоимости экологических систем, нам нужно признать наличие широкого диапазона целей, требующих обеспечения, а также связанных с этим технических затруднений, и двигаться вперед в процессе формирования ценностей как можно более демократично, с привлечением широкого круга участников, но также и с использованием всего диапазона и глубины научных знаний о функционировании экосистем.

Таблица А. Оценка экосистемных услуг, опирающаяся на три основные цели – эффективность, справедливость и устойчивость

Очерк 15Г

Оценка альтернативной стоимости создания природного резервата

Дэвид Ньюман, Университет Джорджии, и Роберт Хейли, Университет Дюк
(David H. Newman, University of Georgia, and Robert G. Healy, Duke University)

В бедных странах любое решение ограничить использование природных ресурсов и тем самым, возможно, пожертвовать доходами, следует принимать осмотрительно. Если предлагается организовать природный резерват на территории, обладающей потенциалом для производства древесины, ключевым вопросом для правительственных чиновников и местных заинтересованных лиц будет: “А каковы тут альтернативы?”. Когда проекты оценивает ресурсный экономист, эти альтернативные варианты (соотношение выгод и потерь) измеряются стоимостью отложенной альтернативы – то есть определяется стоимость лучшей из отклоненных альтернативных возможностей использования ресурсов. Если заготовка древесины в природном резервате должна быть сокращена или полностью прекращена, упущенный чистый доход от реализации древесины и представляет собой альтернативную стоимость резервата. Мы рассмотрим ситуацию, имевшую место в Белизе, чтобы показать, как альтернативная стоимость может быть использована для денежной оценки предлагаемого природного резервата.

Предлагаемый резерват Блейден расположен в бассейне Блейден Бранч, основного рукава Обезьяньей реки (Monkey river), в южном Белизе, Центральная Америка. Крутизна склонов, недоступность и удаленность от городских центров уберегли его от массового обезлесения и пресса интенсивной охоты, сохранив, тем самым, на редкость нетронутую экосистему влажных лесов (Brokaw and Lloyd-Evans 1987). На протяжении 1980-х годов выдвигались предложения выделить в районе Блейден примерно 35 тыс. га под охраняемую территорию для сохранения дикой природы и развития туризма. Правительство Белиза, несмотря на благожелательное отношение к идее создания новых природных резерватов, выразило беспокойство по поводу экономических потерь, связанных с проектированием крупного резервата в Блейден Бранч. Как это повлияет на лесную промышленность Белиза? Какой доход от лесоматериалов потеряет государство? Будет ли экономическая ценность деятельности, не связанной с лесной промышленностью (научные исследования, туризм), достаточной, чтобы возместить утраченную прибыль от древесины?

Наше общее впечатление о регионе, частью которого является Блейден, состоит в том, что в ближайшем будущем его ожидают драматические изменения. Этот сравнительно слабо развитый регион заполоняется колонистами и беженцами из других стран, которые практикуют примитивное подсечно-огневое земледелие в конкурентной борьбе с крупными землевладельцами, контролирующими лучшие пахотные земли. Подобные сценарии уже были разыграны по всей Центральной Америке, и, как правило, имели гибельные последствия для целостности окружающей среды. Земледелие перемещается на низкокачественные, более приподнятые над уровнем моря земли, которые быстро истощаются. Чрезмерно интенсивная охота губит большую часть животного мира, а биологическое разнообразие в целом деградирует.

Основные виды, дающие высокосортную древесину и заготавливаемые в данном районе – это махогани (красное дерево, Swietenia macrophylla), кедр (Cedrela mexicana) и сосна (Pinus caribaea). Кроме того, здесь заготавливают некоторые ценные виды широколиственных пород – розовое дерево (Dalbergia stevesonii, Swartzia spp.), табебуйю (Tabebuia rosea) и гранадилло (Platymiscium yucatanum). Также добываются (или потенциально могут добываться) некоторые второстепенные широколиственные породы, такие как банак (Virola koschynia), йемери (Vochysia hondurensis), бразильский лавр (Calophyllum brasiliense), сейба (хлопковое дерево, Ceiba pentandra), терминалия амазонская (наргуста, Terminalia amazonia) и саподилья (Manilcara zapota).

Белиз не экспортирует необработанную древесину. Махогани, кедр и бразильский лавр потребляются как на внутреннем, так и на внешнем рынках, тогда как сосна и второстепенные широколиственные породы используются исключительно как пиломатериалы для внутреннего рынка.

Государственные сборы за заготовку древесины в 1998 году по отдельным видам составили: основные широколиственные породы — 0,60 долларов Белиза за куб. фут* \Сноска: * 100 куб. футов = 2,83 куб. м, 1 доллар Белиза = долларов США – прим. переводчиков\; ценные широколиственные породы —20,00 долларов Белиза за тонну; второстепенные широколиственные породы — 0,12 долларов Белиза за куб. фут; сосна — 0,20 долларов Белиза за куб. фут. Отпускные цены на готовые пиломатериалы также контролировались правительством, причем розничные цены были установлены на уровне 1,25 долларов Белиза за досковый фут (борд-фут = 144 куб. дюйма = 2360 куб. см) пиломатериалов основных широколиственных пород; 3,00 доллара Белиза за борд-фут древесины ценных пород; 0,77 долларов Белиза за борд-фут нестроганного пиломатериала второстепенных твердых (лиственных) пород и 0,70 долларов Белиза за борд-фут нестроганных сосновых пиломатериалов. На самом деле эти цены на рынке не соблюдаются, поскольку при таких ценах спрос превышает предложение.

Лесопромышленное освоение региона Блейден предоставляет значительные возможности, но и сталкивается со значительными проблемами. Как и по всей стране, лесопильные заводы здесь небольшие, используют устаревшее оборудование и испытывают нехватку оборотного капитала. Качество продукции, как правило, низкое, а доля производственных отходов велика. Впрочем, при крайне коротком лесозаготовительном сезоне, низкой удельной выработке, краткосрочных лицензиях и убогой инфраструктуре, трудно ожидать большей капитализации и эффективности.

Деревообрабатывающая промышленность является важной составной частью региональной экономики. Совокупный годовой заработок на заводах составляет почти 650 тыс. долларов Белиза, отчисления государству от лесозаготовок составляют около 90 тыс. долларов Белиза ¹. Это сравнимо с лицензионными платежами приблизительно в 400 тыс. долларов Белиза в 1985/86 годах по стране в целом (Arnold et al., 1989). Значимость деревообрабатывающей промышленности не следует упускать из виду при определении оптимального сочетания видов землепользования для регионального развития в целом.

Наш анализ опирается на сведения, подробно изложенные в нескольких доступных исследованиях бассейна реки Блейден (Wright et al. 1959; Johnson and Chaffey 1974; Johnson and Woods 1976; King et al. 1986; Brokaw and Lloyd-Evans 1987). Нехватка точных кадастровых данных отчасти вызвана недоступностью этой территории для промышленной эксплуатации леса. Физическая доступность, как правило, связана с крутизной склонов, особенностями грунта и тем, имеется ли в настоящее время безопасный доступ для рабочих и техники. Экономическая доступность варьирует сильнее, поскольку она имеет стоимостную и временную составляющие. Если запас древесины или ее стоимость достаточно велики, большинство физических ограничений могут быть, до некоторой степени, преодолены. Можно построить дороги и разработать такую систему рубок, которые обеспечат физический доступ к лесу для его заготовки.²

Вследствие затрудненного физического доступа, реальная политика правительства заключалась в том, чтобы крутые гранитные участки на склонах нагорья Майя поддерживать в статусе “защитных лесов”. И только на аллювии в поймах небольших притоков и самой реки Блейден предполагалось, может быть, организовать мелкомасштабное сельское хозяйство или лесоводство (Wright et al. 1959). Последнее исследование землепользования подтвердило и расширило эти рекомендации (King et al. 1986). Согласно этому мнению, только 4% площади, занятой гранитными типами почв в районе лесного резервата Блейден, можно считать доступными, и еще 16% — частично доступными (Johnson and Woods 1976).

Согласно исследованию 1976 года, товарные запасы высокосортных и ценных широколиственных пород очень низкие. По оценкам, на известняковых почвах на 100 га насчитывается лишь 7,5 стволов красного дерева и 2,9 стволов кедра толщиной более 50 см (20 дюймов), а на гранитных почвах — ни одного. При том, что нормальными считаются товарные запасы деловой древесины в 1 дерево на гектар, такой уровень запасов должен рассматриваться как крайне низкий.

В резерват предлагается включить четыре участка сравнительно доступных лесов в верховьях бассейна Блейден Бранч. Однако их доступность весьма условная – хотя рубки на этих участках возможны, добираться до них может оказаться слишком затратно. Доступная территория, пригодная для лесосеки, составляет приблизительно 3000 га, практически вся она расположена на известняковых почвах. Используя средние величины объемов по основным видам, взятые из отчета Джонсона и Вудса (Johnson and Woods, 1976), и делая поправку на прирост с того времени, объем древесины на корню для этих пород можно оценить не более, чем в 45 тыс. куб. футов. По второстепенным видам суммарный объем древесины больше, но труднее поддается подсчетам; в настоящее время большая часть ее не заготавливается для переработки. По оценкам, совокупный пригодный для заготовки объем древесины действительно или потенциально используемых второстепенных видов составляет 3857500 куб. футов. Делая поправку на возможность использования других видов и на прирост количества деревьев, достигших диаметра рубки, мы оцениваем ожидаемый пригодный для заготовок объем в 4,5 млн куб. футов.

Потенциальные государственные доходы от сборов за стоящую на корню древесину, перспективную с точки зрения заготовки, составляют 567 тыс. долларов Белиза (0,60 B$/фут³ х 45000 фут³ + 0,12 B$/фут³ х 45000000 фут³). Даже если допустить, что товарные запасы больше, чем описано Джонсоном и Вудсом, или что для заготовки пригодна большая площадь, и увеличить объемы еще на 25%, совокупный доход от этих сборов составит всего лишь 708500 долларов Белиза. Естественно, это значение может возрасти еще, если правительство поднимет ставки лесных податей, однако отдаленные последствия такого шага не ясны, поскольку это может сократить общее количество заготавливаемой древесины. По оптимистичным подсчетам, при использовании существующих и планируемых производственных мощностей понадобится по крайней мере десять лет, чтобы заготовить древесину с данного участка. При заготовке равными объемами в течение десяти лет это составит (в текущих ценах) 320367 долларов Белиза (B$ 567000 / 10 х 5,6502) при ставке дисконта 12%, или 417318 долларов Белиза (B$ 567000 / 10 х 7,3601) при 6%.

Относительно других производственных издержек можно сделать только грубые оценки. Эти издержки включают работы по вывозу и переработке и необходимое для этого оборудование, строительство дорог, дополнительные расходы на управление лесами и капитальные затраты. Арнольд с сотрудниками (Arnold et al., 1989) представили верхнюю и нижнюю оценки затрат на заготовку и переработку леса для основных и второстепенных широколиственных пород, которые лежат в пределах от 0,55 до 0,90 долларов Белиза за борд-фут. Используя эти значения и имеющийся в наличии объем древесины, получаем общие производственные издержки 15 млн долларов Белиза – 24,5 млн долларов Белиза (0,55 или 0,90 долларов Белиза за борд-фут х 6 борд-футов/фут³ х 45000000 фут³). Учитывая, что большая часть древесины находится в труднопроходимой местности, вдали от существующих дорог, можно ожидать, что производственные затраты будут ближе к верхней оценке.

Стоимость конечного продукта деревообработки складывается из реализации пиломатериалов и шпона на оптовом рынке. При регулируемых государством ценах древесина имеет текущую стоимость (при пересчете на пиломатериалы) – 21127500 долларов Белиза (1,25 долларов Белиза за борд-фут х 6 борд-футов/фут³ х 45000 фут³ + 0,77 долларов Белиза за борд-фут х 6 борд-футов/фут³ х 45000000 фут³). Из-за сравнительно небольшого объема основных или ценных видов на данной территории древесина из Блейден не имеет большого значения для экспортного рынка.

Сравнение затрат и доходов дает представление о сравнительной стоимости леса на корню. Временно пренебрегая лицензионными издержками, получаем чистую итоговую стоимость древесины в пределах от 3415500 долларов Белиза (0,75 долларов Белиза за фут³) до 6129000 долларов Белиза (1,35 долларов Белиза за фут³). Трудно подсчитать чистую приведенную стоимость древесины, поскольку ее вывозу должны предшествовать некоторые расходы (главным образом на строительство дорог и затраты на оборудование). Тем не менее, мы оптимистично предположим, что половина суммарных затрат равномерно распределена на первые четыре года, а другая половина распределена на оставшиеся шесть лет. Полагая, что доходы поступают равномерно в течение всего десятилетнего периода лесозаготовок и что все цены и затраты остаются неизменными в реальном исчислении, получаем в результате ЧПС (чистую приведенную стоимость), при 12% ставке дисконта, в пределах от 3 млн до 2,7 млн долларов Белиза (4,2 млн - 3 млн долларов Белиза при 6%) или 0,66 – 0,59 долларов Белиза за фут³ (0,92 – 0,66 долларов Белиза за фут³).

Если мы учтем затраты на лицензионные платежи, то они естественно снизят чистую приведенную стоимость, извлекаемую при производстве древесины, по крайней мере, на 10%, а может быть и гораздо больше, в зависимости от принятых платежей. Более того, учитывая, что сценарий с высокими издержками приводит к негативным итогам, маловероятно, что в недоступных в настоящее время районах будет производиться значительное количество лесозаготовок, поскольку они будут рассматриваться как высокозатратные (то есть малоприбыльные). Таким образом, единственными крутосклонными участками, на которых может вестись вырубка, скорее всего будут те, где представлены большие запасы основных видов. Так как Блейден Бранч имеет относительно низкий уровень товарных запасов таких видов, при нынешнем соотношении цен и себестоимости крутые гранитные и известняковые участки останутся экономически нерентабельными.

При заготовке древесины возникает довольно большое число косвенных издержек и прибылей – предусмотренных и непредусмотренных. Зачастую их трудно измерить экономическими показателями и они игнорируются при экономическом анализе. Тем не менее, важно рассмотреть и положительное, и отрицательное влияние заготовок древесины на освоение природных ресурсов верховий Блейден Бранч.

Очевидно, самое непосредственное воздействие лесозаготовок заключается в физическом устранении деревьев, а также прокладке дорог и трелевочных волоков для их вывоза. При нынешней политике Лесного департамента по строгому соблюдению правил предельного диаметра рубки сама по себе заготовка древесины оказала бы сравнительно небольшое воздействие на исходный состав оставшегося леса. Некоторые полагают, что эта политика со временем приведет к деградации лесов, поскольку интересующие нас виды с трудом восстанавливаются под покровом леса (Arnold et al., 1989). Тем не менее, более интенсивная вырубка может в действительности вызвать дополнительные проблемы с восстановлением, способствуя росту нетоварных, скороспелых видов, образующих редкостойные древостои (Johnson and Woods, 1975). Дополнительным преимуществом выборочной рубки является небольшой поверхностный сток, поскольку обнажается меньшая часть поверхности. Непосредственным результатом этой практики является высокое качество воды в реках Белиза, несмотря на то, что заготовка древесины продолжается уже 150 лет (Hartshorn et al., 1984).

Основной долговременный эффект заготовки древесины, особенно в таких изолированных областях, как Блейден, связан со строительством дорог. Дороги “открывают” район, делая его доступным и для другой деятельности, помимо лесозаготовок. Наиболее серьезной потенциальной проблемой для данной территории является наплыв охотников и стихийное земледелие на небольших участках среди леса (мильпа). В результате этой деятельности исключительной дикой природе района может быть нанесен катастрофический ущерб. В то же время, улучшение доступа необходимо, если развивать Блейден как туристическую достопримечательность.

Другое понятие, которое следует иметь в виду при рассмотрении таких невозобновляемых ресурсов как Блейден, это их стоимость отложенной альтернативы. Этот термин используется в экономике для того, чтобы подчеркнуть, что коль скоро началась необратимая разработка ресурсов, собственник (в данном случае правительство Белиза) утрачивает возможность развития территории в других, альтернативных направлениях. Таким образом, некоторую ценность представляет отсрочка любой необратимой деятельности, такой как заготовка и вывоз леса, до тех пор, пока не появится более качественная и полная информация о всех возможностях. Поскольку Блейден рассматривается как один из наименее нарушенных крупных лесных массивов в Центральной Америке, его стоимость отложенной альтернативы для исследований, туризма, сохранения биоразнообразия и дикой природы весьма высока. Если не учитывать возможный ущерб от обширного урагана, ценность его древесины не уменьшится со временем, поскольку мировые запасы высококачественной тропической древесины продолжают сокращаться, а цена — расти. Затраты на нереализованные природоохранные альтернативы должны быть адекватны прибылям от любой запланированной для этой территории деятельности, которая могла бы перечеркнуть возможность этих альтернатив.

Как следует из этого анализа, представляется, что лесозаготовки в районе Блейден Бранч в лучшем случае будут удерживаться на грани рентабельности. Правительство Белиза в конечном счете согласилось с этими выводами и в 1990 году объявило участок Блейден Бранч, площадью 393 км², государственным природным резерватом. Эта территория была выделена исключительно для научных исследований, и используется для туризма лишь в минимальной степени. Таким образом, правительство Белиза фактически решило, что стоимость отложенной альтернативы для этой территории достаточна, чтобы оправдать статус заповедника. Так как это решение не является необратимым, правительство сохраняет возможность когда-нибудь в будущем изменить характер использования Блейден Бранч.

Сила экономического анализа на основе оценки альтернативной стоимости возможных вариантов землепользования заключается в том, что он может сделать явной цену различных решений. Данное исследование показывает, что не всегда стоит вырубать лес ради получения немедленной прибыли от древесины.

¹ Доход от сборов (лицензионных платежей) вычисляется с использованием среднего значения ставки этих сборов в 0,20 долларов Белиза за куб. фут и переводного коэффициента в 6 борд-футов к 1 куб. футу.

² Бывший лесоруб из Блейден Бранч подробно рассказывал, как он вел тягач через хребет Майя Маунтин, подтягивая его вверх по горному склону с помощью лебедки от дерева к дереву, причем временами трактор зависал в воздухе. Ясно, что даже если это сообщение не совсем точно, данный район вряд ли можно рассматривать как “экономически доступный”.

Очерк 15Д

Определение стоимости лекарственных средств, добываемых в тропических лесах. Исследование связи с охраной природы

М.Дж. Балик, Р. Мендельсон, Р. Арвиго и Дж. Шропшир, Ботанический сад Нью-Йорка
(M. J. Balick, R. Mendelsohn, R. Arvigo, and G. Shropshire, New York Botanical Garden)

Привлекательным аргументом в пользу охраны тропических экосистем является обнаружение в тропических лесах новых лекарственных средств, расширяющих арсенал современной медицины. Например, в популярных и научных статьях о необходимости сохранения влажных джунглей часто ссылаются на то, какое значение имеет розовый барвинок (Catharanthus roseus) в лечении детской лейкемии и гранулемы Ходжкина. Другой, возможно более весомый довод в пользу охраны природы — это использование лесов в качестве фармацевтических “фабрик” для производства местных лекарств, применяемых в первичном здравоохранении.

Новые средства лечения самых серьезных болезней, таких как СПИД или рак, могут быть найдены в тропических лесах. По различным причинам, в ближайшее время этот потенциал вряд ли обернется значительными усилиями по сохранению природы, если не будут применены тщательно продуманные механизмы. Во-первых, для создания новых фармацевтических препаратов из диких растений требуются в лучшем случае десятилетия. Исследуемые сегодня растения, если выяснится, что они представляют интерес для медицины, принесут отдачу спустя много лет, и не могут удовлетворить неотложной потребности в деньгах для поддержки природоохранной деятельности.

Во-вторых, лишь малая часть исследуемых растений действительно достигает аптечных полок. Несмотря на то, что из лесов несомненно можно получить большое число ценных химических веществ, они скрыты среди десятков тысяч видов и миллиардов гектаров, и в конечном счете чистая стоимость защиты этих территорий может быть невелика.

В-третьих, всегда в истории, когда лекарство бывало найдено, его добыча из природы вела к разрушительному, а не устойчивому использованию. Хорошим примером могут служить виды Pilocarpus, низкие деревья и кустарники из северо-восточной Бразилии. Их листья собираются местным населением и перерабатываются химическими компаниями для получения пилокарпина, используемого при лечении глаукомы. Эти листья в течение многих десятилетий собирались в природе на северо-востоке Бразилии без заботы о восполнении запасов, и к настоящему моменту огромные популяции Pilocarpus jaborandi, P. microphylla и P. pinnatifolius уничтожены.

Наконец, местное население обычно не получает никакой выгоды от открытия новых медикаментов и, таким образом, не имеет особых стимулов рационально пользоваться лесом, чтобы способствовать этим открытиям. На разрешение двух последних проблем направлены программы, начатые недавно фармацевтическими компаниями и развивающимися странами. Однако, остается неясным, насколько значительно эти усилия, пока обнадеживающие, будут способствовать сохранению глобальной экосистемы.

Дополнительным и более непосредственным стимулом может стать роль тропических лесных экосистем в снабжении традиционными лекарствами и обеспечении сельского здравоохранения, где местные растения составляют 95% народной фармакопеи. По оценкам Всемирной организации здравоохранения, 2,5 – 3,5 миллиарда людей во всем мире используют традиционную медицину как часть программы первичной медицинской помощи. В Белизе, Центральная Америка, где мы проводим инвентаризацию этноботанических данных, до 75% первой медицинской помощи оказывают традиционные знахари с помощью растительных средств. Источниками растений, перерабатываемых в лекарственные препараты, являются и первичные, и вторичные леса. Как правило, люди, называемые “гербатерос”, собирают и продают эти растения другим - “курандерос”, или традиционным целителям, которые уже оказывают медицинскую помощь.

Мы предприняли серию лесных учетов, сочетая этноботанические исследования с изучением рыночной стоимости растений, применяемых в местной медицине (Balick and Mendelsohn, 1992). Мы выделили два участка по 1 га, один в 30-летнем лесу (участок 1), а другой — в 50-летнем лесу (участок 2). Эти участки давали соответственно 308,6 кг и 1433,6 кг сухой массы лекарственных средств, о стоимости которых можно было судить по ценам местного рынка. Местные аптекари-травники и знахари закупают лекарственное сырье у гербатерос и мелких фермеров по средней цене 2,80 долларов США за 1 кг. Умножив количество сырья с гектара на эту цену, получаем, что сбор лекарственного сырья с одного гектара дает сборщику валовой доход от 864 до 4014 долларов США. Конечно, сборщик несет расходы при сборе сырья. В пересчете на гектар, “уборка урожая” с участка 1 требует 25 человеко-дней, а с участка 2 — 80 человеко-дней. При местной зарплате 12 долларов США в день общая сумма затрат по данным участкам составила 300 и 960 долларов соответственно. Если эти издержки вычесть из валового дохода, чистая прибыль с одного гектара составит 564 и 3054 доллара США на участках 1 и 2 соответственно. Впрочем, расходы на оплату труда возвращаются в местную экономику, поэтому они на самом деле не уходят из системы.

Эти оценки стоимости показывают, что использование тропических лесов для сбора лекарственных растений выгоднее альтернативных видов землепользования в данном регионе; например, мильпа (местное переложное лесное земледелие; возделываются зерновые, бобовые и тыквенные культуры) в дождевых лесах Гватемалы приносит 288 долларов с 1 га. Мы также выделили на данных участках коммерческие продукты, такие как гвоздика, камедь, каучук и строительные материалы, которые можно добывать в дополнение к лекарственным средствам. Таким образом, использование по крайней мере некоторых территорий в дождевых лесах как сырьевых резерватов для лекарственных растений становится экономически оправданным. Регулярный сбор лекарственных растений представляется реалистичным и приемлемым способом использования этого леса. Например, имея 50 га леса, подобного второму из изученных участков, можно на протяжении неограниченного времени ежегодно полностью расчищать по одному гектару для сбора лекарственных растений.

В качестве постскриптума к нашему исследованию, Ассоциация традиционных целителей Белиза приступила к переговорам с правительством этой страны о выделении 2430 га участка земли для использования в качестве сырьевого резервата для лекарственных растений. Управление им будет сосредоточено в руках традиционных целителей и собирателей трав, с привлечением исследователей. В этих условиях можно было бы провести более крупномасштабные эксперименты, направленные на создание неразрушительных способов сбора стеблей, кореньев, коры и клубней, привлекая к участию в них местное население, которое использует эти растения для охраны своего здоровья.

В мировом масштабе примерно 3 миллиарда человек используют дикие лекарственные растения. Если каждый из них использует в год лекарств на 2,50 - 5,00 долларов, годовая стоимость этих ресурсов может составить от 7,5 до 15 миллиардов долларов. Это существенная совокупная величина, и большую ее часть образуют виды тропических лесов. Мировой фармацевтический рынок в целом оценивается в 80 - 90 миллиардов долларов ежегодно. Новым медикаментам из тропических лесов еще предстоит конкурировать за существенную часть рынка современных лекарственных препаратов, прежде чем они сравняются по стоимости с местными медикаментами, поставляемыми природой. Таким образом, местные традиционные лекарственные средства из дождевых лесов, стоящие уже сегодня миллиарды долларов, могли бы, при соответствующем подходе, оказать более непосредственное влияние на охрану природы, чем новые лекарственные препараты из растений, которым для завоевания рынка необходимо еще лет десять.

Другая проблема — это восстановительная стоимость (стоимость замещения) коммерческой фармацевтической продукции, когда и если местные растительные ресурсы истощаются. Затраты на замещение существующей в настоящее время модели обеспечения первичного здравоохранения во много раз превысили бы стоимость нынешней системы; таким образом, многие стороны, от отдельных людей до правительств, безусловно заинтересованы в поддержании достаточного запаса лесных лекарственных средств. Один из наиболее действенных и наименее затратных путей заключается в сохранении этих ресурсов in situ в тропических лесах.

Нам не хотелось бы недооценить возможные выгоды, которые могло бы принести для сохранения тропических лесов открытие новых лекарственных средств. Тем не менее, значение традиционных лекарств, присходящих из тропических лесов, является еще одним убедительным аргументом в пользу сохранения этих лесов. Для надлежащего осмысления и оценки этого и, если возможно, использования с максимальной выгодой для охраны природы, необходима дополнительная работа.

Рис. 15.1 Предложенная Томасом Мальтусом модель роста и спада численности населения. Спад происходит, когда численность населения превышает возможности производства или транспортировки продуктов питания.
(Quantity – количество; Low – низкое; High – высокое; Time – время; Population – население; Food production – производство продуктов)

Рис. 15.2. Модель земельной ренты, предложенная Рикардо. Земля высокого качества (участок А) обрабатывается в первую очередь, при низких затратах. С ростом населения, а следовательно и спроса на продукты питания, в оборот вводятся менее качественные земли (участок В) (экстенсивная маржа) при более высоких затратах, а земли более высокого качества (участок А) приносят дополнительную прибыль, или земельную ренту (заметим, что экономисты понимают под “земельной рентой” экономическую отдачу, получаемую от земли или другого ресурса, а не платежи, как в случае с жилищной рентой). К землям А также могут быть приложены дополнительные затраты труда или энергии, называемые интенсивной маржой; то есть увеличить производство (и доходы) можно с помощью более интенсивных усилий. При дальнейшем росте населения и спроса в оборот могут быть вовлечены земли С и D, что увеличит ренту от всех земель более высокого качества.
(Cost of food production – затраты на производство продуктов питания; Low – низкие; High – высокие; Land quality – качество земли; High – высокое; Low – низкое; Land rent – земельная рента; Additional inputs of labor or energy (Intensive margin) – дополнительные затраты труда или энергии (интенсивная маржа); Extension onto less fertile lands (Extensive margin) – переход на менее плодородные земли (экстенсивная маржа)

Рис. 15.3 Модель рынка и ее деформация, обусловленная включением внешних затрат. S₀ (кривая предложения) показывает желание фермеров поставлять продукты по тем или иным ценам (P). С ростом цен на продукты количество продуктов (Q), которые фермеры желают поставлять, растет. Кривая спроса D показывает, что люди покупают меньше продуктов по более высоким ценам. Рынок достигает равновесия при цене P₀. Если неявные издержки, такие как стоимость биоразнообразия, утраченного в результате применения пестицидов, добавить к стоимости продуктов, то цена продуктов сместится к P₁, предложение продуктов – к Q₁, а кривая предложения превратится в S₁.
( Quantity – количество; Price – цена)

Рис. 15.4 При рыболовстве со свободным доступом к промыслу происходит чрезмерный вылов рыбы, поскольку уже имеющиеся рыбаки наращивают объемы вылова, и кроме того новые рыбаки приступают к вылову сверх уровня Е₁, при котором достигается максимальная прибыль. Каждый рыбак получает прибыль от увеличившегося объема вылова вплоть до уровня Е₂, при котором вся отрасль в целом становится бесприбыльной (совокупный доход равняется суммарным издержкам). Дальнейшее увеличение вылова рыбы приводит к противоположным экономическим результатам, поскольку затраты превышают доходы.
(Revenue and cost – доходы и издержки; Fishing effort – объем вылова рыбы; Max. profits – макс. прибыль; Total revenues – совокупный доход; Total cost – суммарные издержки)

Рис. 15.5 Рентабельными породами деревьев (РПД) являются те, которые в начальный период растут быстрее, чем деньги на банковских счетах (ДБС). Когда их норма прибыли сравняется с доходом от денег в банке или станет меньше него, настанет, с экономической точки зрения, время для рубки (t_р). Нерентабельными являются те породы деревьев (НРПД), которые растут медленнее, чем деньги на банковских счетах и потому экономически непривлекательны.
(Value – стоимость; Time – время; CTS – РПД; MIB – ДБС; NCTS – НРПД; t_h – t_р)

Рис. 15.6 Многие экономические модели не учитывают сложность реального мира и такие ограничения, как использование ресурсов или захоронение отходов. Включение таких факторов сделало бы модели более реалистичными, но в то же время более сложными.
(На доске написано: Экономика; Осушение болот, рост, сельскохозяйственная экспансия, развитие, использование ресурсов, производительность = краткосрочное преуспевание; Речь: Наши модели замечательно работают, когда мы просто игнорируем окружающую среду.)

Рис. 15.7 Концепция полезности и ее взаимосвязь с идеей равноправия поколений. Кривая U изображает границу возможной полезности; биссектриса, обозначенная пунктиром, изображает точки, в которых нужды нынешнего и будущих поколений удовлетворяются в равной степени. Движение от точки А, находящейся на некотором расстоянии от границы, к точке В, лежащей на границе, приводит к большей эффективности. Точки В и С – обе отвечают эффективному состоянию. Тем не менее, в точке В полезность для нынешнего поколения высока, а полезность для будущих поколений – низкая. Движение от точки В, находящейся ниже биссектрисы, к точке С, лежащей выше, изображает такое перераспределение (изменение в пределах общего равенства) между поколениями, которое способствует долговременной устойчивости – состоянию, когда полезность для будущих поколений равна полезности для нынешнего поколения или превосходит ее.
(По осям: Х – Полезность для ныне живущего поколения; У – Полезность для будущих поколений)

Рис. 15.8 Коэволюционная модель развития, показывающая включенные взаимосвязи. Изменения в обществе и окружающей среде можно понимать как процесс инноваций (мутаций) и внедрения в различные подсистемы и отбор внутри них. Коэволюционное “развитие” имеет место тогда, когда этот процесс способствует непрерывному процветанию людей.
(Values — ценности; Organization — организация; Technology — технология; Environment — окружающая среда; Knowledge — знания)

Рис. 15.9 Экологическая экономика занимается изучением взаимодействия между разделами экономики и экологии. Она охватывает традиционную экономическую науку и экологию, а также экономику ресурсов и окружающей среды и анализ влияния на окружающую среду. Система в целом приводится в движение солнечной энергией и рассеивает отработанное тепло (перепечатано с изменениями из книги: Costanza et al. 1991.)
( Economic sectors — разделы экономики; Ecological sectors — разделы экологии; From — из; To — в; “Conventional” economics — “традиционная” экономика; Resource economics and environmental impact analysis — экономика ресурсов и анализ влияния на окружающую среду; “Conventional” ecology — “традиционная” экология; Solar energy — солнечная энергия; Waste heat — отработанное тепло; Ecological economics — экологическая экономика)

Copyright c 1997 by Sinauer Associates, Inc.
c Все права защищены. Эта книга не может быть воспроизведена целиком или частично для каких бы то ни было целей без письменного разрешения издателей.
За информацией обращаться по адресу: Sinauer Associates, Inc., P.O.Box 407, Sunderland, Massachusetts, 01375-0407, U.S.A.
FAX: 413-549-1118. Internet: publish@sinauer.com; http://www.sinauer.com
c МБОО "Сибирский экологический центр", перевод, 2004
Перевод не может быть воспроизведен целиком или частично, а также выставлен в Интернет без письменного разрешения Сибирского экологического центра.
За информацией обращаться по адресу: МБОО "Сибирский экологический центр", 630090 Новосибирск, а/я 547, Россия.
Факс/тел.: (3832) 39 78 85. E-mail: shura@ecoclub.nsu.ru; http://ecoclub.nsu.ru